– Кто бы говорил, Виктор Васильевич, но не вы, — неожиданно с обидчивыми нотками в голосе отозвался апостол. — Вы сами от Фимы Собак с ее ста пятьюдесятью словарного запаса недалеко ушли. Но продолжим. Да, и попрошу вас не отвлекаться, повнимательнее быть. Второй раз оглашать не буду.

Так, что тут у нас в зрелые годы? Тоже неплохо. Надо же, а? Нет, вы только послушайте, Виктор Васильевич! Даже жена в разговоре с близкими подругами иначе как «мой хам» и «быдло» вас не называла! Ну и фрукт же вы, Виктор Васильевич!

С этими словами апостол решительно захлопнул папку и торжественным тоном, словно только что доказал теорему Ферма, огласил вердикт:

– В чистилище!

Панический страх, будто спрут, гибкими холодными мерзко-скользкими щупальцами вполз в укромные уголки тех мест, где вроде как должна находиться душа Коваленко. Тело вмиг покрылось липким потом, перед глазами все закружилось, мощный неосязаемый поток начал медленно втягивать его в какую-то невесть откуда взявшуюся трубу. Коваленко хотелось закричать, воззвать к справедливости, объективности, взмолиться о необходимости разобраться внимательнее, без формализма, но в этот момент, уже как бы издалека, донесся голос апостола Петра:

– Следующий!

Полет в трубе был хаотично-направленным. Коваленко сжимало, растягивало, скручивало, как полотенце после стирки, вращало во всех плоскостях, от чего желудок то поднимался к горлу, стремясь покинуть неуютное вместилище, то резко падал, больно ударяя по кишкам и мочевому пузырю, в результате чего трусы у него мигом превратились в мокрую тряпку.

Внезапно все закончилось. Коваленко почувствовал, что сидит в мягком кресле с подлокотниками, наподобие установленных в театре русской драмы, куда его случайно затянула жена лет восемь-десять назад. Сидеть было неудобно: мокрые и липкие трусы перекрутились и врезались в промежность, но, несмотря на кромешную тьму, пошевелиться он боялся.

Где-то рядом послышался шорох, и грубый голос спросил:

– Это кто у нас?

Ему ответил сипловатый тенор:

– Коваленко Виктор Васильевич, год рождения 1961.

– Коваленко… Коваленко… Это который Коваленко? — уточнил грубый, — из Горловки, что ли?

– Не-а, — отозвался тенор, — Тот еще не прибыл. Не готов, видите ли, к встрече… Из Киева этот.

После короткой паузы и негромкой деловитой возни поблизости, вдруг застрекотал кинопроектор, освещая небольшой экран.

«Что это у них старье такое, — мысленно удивился Коваленко, — видика что ли нет?»

– А ты не выеживайся, — тут же прервал его размышления грубый, — на экран смотри, да повнимательней. Будем мы еще тут на всякую шваль ресурс тратить!

– Хорошо еще хоть для проектора запчасти выделяют, — поддержал грубого тенор. — А то, помнишь, когда-то мелками рисовать приходилось. Вот возни-то было! Но, правда, тогда и клиентов поменьше было

Тем временем на экране в убыстренном темпе прокручивались кадры, в которых Коваленко начал узнавать свои детство и юность.

– Стоп! — скомандовал грубый. — Ну-ка, переведи в нормальный темп.

На экране Коваленко увидел себя шестнадцати-семнадцатилетним. Судя по антуражу, это был какой-то из школьных вечеров. Хроника была без звука, но через пару секунд послышался голос, удивительно схожий с «голосом за кадром» из «Семнадцати мгновений весны», озвученный Ефимом Копеляном.

– На школьном выпускном вечере, — повествовал голос Копеляна, — Коваленко организовал с друзьями распитие двух бутылок водки. Находясь в нетрезвом состоянии, Коваленко во дворе школы сорвал платье и нижнее белье с одноклассницы Иры Москаленко и попытался ее изнасиловать. Девушка получила сильное нервное потрясение и два месяца провела на излечении в стационаре. По этой причине поступление Иры Москаленко в университет состоялось лишь на следующий год. Кроме этого, поступок Коваленко привел к тому, что у девушки на длительный период выработалось стойкое неприятие мужского внимания. Замуж Ирина Москаленко вышла только в тридцать шесть лет. Но из-за возраста и не очень хорошего здоровья все беременности прерывались досрочно. Бездетная семья просуществовала недолго. В тридцать девять лет Ирина развелась, и с тех пор одинока.

– Вот же подонок, — прокомментировал тенор, — И почему это родители Иры не захотели в милицию тогда обращаться?

– Так ты ж не забывай, — ответил грубый, — кем тогда у него папа был. А у Иры родители кто? Мама — врач, папа — инженер. Ну да ладно, крути дальше.

Кадры на экране опять замелькали, сливаясь.

– Погодь, погодь, не так быстро, — скомандовал грубый, — тут у меня отмечено: что-то в институте нужно внимательно проглядеть.

Бег кадров чуть замедлился. На экране уже можно было рассмотреть аудитории иняза, в котором учился Коваленко, толпы студентов, зачеты и экзамены, пьянки в общежитии, отца, за что-то отчитывающего молодого лохматого Витю Коваленко.

– Стоп-стоп! Вот оно! — обрадовано воскликнул грубый.

Бесстрастные кадры показали Витю Коваленко в кабинете какого-то, судя по обстановке, немаленького начальника. Витя что-то быстро писал на листе бумаги. Тут же раздался голос Копеляна:

– На пятом курсе, незадолго до распределения Коваленко написал донос на своего друга и однокурсника Игоря Сидоренко. В цидуле Коваленко с комсомольскими пылом и пафосом сообщал, что тот, якобы, занимается фарцовкой. После смерти Брежнева Коваленко-старшего выпроводили на пенсию, и, по мнению Коваленко-младшего, донос в тот момент был единственным способом поехать на стажировку в Индию вместо друга. Однако кляуза имела и другие последствия. Сидоренко сделал три попытки поступить в аспирантуру, но только после третьей Игорю в приватной беседе объяснили бесперспективность его потуг. Он находится в «черном» списке, поэтому все усилия заведомо бессмысленны. Известие его сильно подкосило, он сник, потерял кураж, и с тех пор работает учителем английского языка в средней школе в маленьком районном городишке на Киевщине.