Шрифт:
– Истрица старкин. Бородайский берег!
– Истрица-сестрица, а тебе не спится? Что там про Бородайский берег, Тони? Не боись, чувак. Я этим олухам тебя не выдам. Будешь ты с сегодняшнего дня официальным полиглотом.
И я перехожу на английский и говорю им, что да, как вы тут все видели, Тони говорит на хорошем русском. Небольшой акцент, конечно, есть, но, в общем и целом, – хороший литературный русский.
– Сейчас на таком литературном русском не все и в России говорить умеют, – добавляю я. – С таким русским Тони запросто мог бы быть, например, выбран в русскую Думу или вести какую-нибудь развлекательную передачу на русском телевидении.
Все немного смущены неожиданным поворотом событий, но показательное выступление Тони и моя на него реакция вполне убедительны и сомнения не вызывают.
Деньги отсчитываются на стол, и Тони засовывает в карман двадцать долларов.
Люди все еще возбужденно машут руками, но медленно расходятся.
В самом конце рабочего дня Тони навестил меня в моем закутке.
Для тех, кто не знает, скажу, что на стенках у меня висят фотографии каменных лошадей Клодта, колонна Монферрана, всадник Фальконе – все эти шедевры великих моих земляков, которыми я по праву горжусь.
Тони опасливо и недружелюбно косится на всадника работы Фальконе, потом на лошадей Клодта.
– Кони, это Тони, – говорю я про себя, а вслух вежливо улыбаюсь и предлагаю Тони сесть.
Он тяжело садится в пустое кресло для посетителей – я держу его здесь на случай гостей прямо под фотографией зеленоватого здания, выстроенного на берегу Невы еще одним моим знаменитым земляком – Франческо Бартоломео Растрелли.
– Спасибо тебе, – говорит Тони. – Если честно, я не ожидал, что ты мне поможешь. Вчера мы были в баре, и пили русскую водку. Не знаю почему, но я сказал им, что понимаю русский.
– Да нормально, Тони! Нет проблем. Всегда готовы помочь.
Тони поерзал в кресле и достал две мятые пятерки.
– Это тебе. Твоя часть. Бери, бери! Все честно: тебе половина и мне половина.
Он тяжело встает, виновато улыбается и, слегка хлопнув меня по плечу, уходит.
Я разглаживаю мятые купюры и задумываюсь над случившимся.
Я знаю, где-то есть Бородайский берег: там живут счастливые люди-бородайцы, говорящие на странном языке, в котором любые звуки сами становятся осмысленными словами, складываются в строчки, рифмуются между собой. Там, на Бородайском берегу не бывает песен без слов и без названия.
Когда-нибудь мы все там встретимся.
Мастер
Яша открыл мне дверь и с недоверием осмотрел меня с ног до головы. Он был старым парикмахером: сутуловатым, невысокого роста, с обиженной нижней губой. Над фалангами его цепких пальцев росли густые волосы, как будто они, спадая с головы какого-то постоянного клиента, припали к пальцам Яши и вот решили остаться навсегда.
Он работал на «кеш», то есть за наличные, и боялся, что кто-нибудь из завистливых русских соседей заложит его и, тогда придут люди в черных пальто и заберут его туда, откуда он уже не вернется.
Он усадил меня на стул, некогда бывший частью добротного гордого гарнитура, состоявшего из двенадцати стульев и одного, как написал бы Достоевский, круглого стола овальной формы. Но эта дружная гарнитурная семья растерялась по свету, и стул, став одиноким, каким-то образом прибился к Яше и остался жить у него.
Стул терпеливо скрипнул, жалуясь на свое очевидное одиночество в этой невзрачной квартирке на юго-западной окраине Бостона, и замолчал.
– Что мы будем делать с вашей головой, молодой человек? – Яша ошарашил меня анекдотичным местечковым акцентом, которому так легко подражать, забывая о том, что, подцепив его в детстве, как оспочку от ветрянки, человек уже несет его с собою через всю жизнь до самого конца.
Он погрузил свои пальцы в мою лохматую шевелюру, и вдруг изменился лицом: я сразу увидел это изменение лица в белесом пространстве зеркала напротив. Он как бы принюхивался к чему-то, приподняв голову вверх, сощурив глаза, сморщив седые брови, еще сильнее оттопырив обиженную нижнюю губу.
– А ведь я стриг вас раньше, молодой человек. Я таки не могу в этом даже сомневаться! – сказал он и отошел в сторону, чтобы внимательно посмотреть мне в глаза.
– Я не знаю, – честно признался я. – Здесь я у вас первый раз, это точно.
– Нет, не здесь! Там. Дома. Я точно работал с вашей головой, и вы даже можете со мной не затевать бессмысленный спор!
Я пожал плечами.
– Вы когда-нибудь были в Гомеле? – не унимался старик. – В Гомеле нет никого, кто бы не помнил Яшу, молодой человек! Я имел свой салон прямо на вокзале, и даже приезжие чиновники из Минска стриглись только у Яши! А почему? А потому, что Яков Соломонович Кацнельсон – это почти, как Яша Хейфец! Только тот пиликал своими пальцами на скрипочке, а Яша, которого вы сейчас видите в этом засранном мухами зеркале – делал такие прически, что люди спе-ци-ально приезжали к нему из Минска! Из Минска, молодой человек!