Узнав, что у Домнушки «приличная по местным условиям жилплощадь и всего один пацан», Елизар женился на сломленной горем женщине. Перед этим он наобещал ей с три короба всяческих благополучий. Главным мотивом его уговоров было, якобы, горячее желание «воспитать сироту своего же брата-фронтовика, раз уж собственного сына бог не послал». Домнушка поверила, и у Гриши Молчанова появился отчим.

И действительно в первое время в маленькой квартирке вдовы фронтовика установилось материальное благополучие. Елизар начал «работать». О своем ремесле сапожника он тогда и не вспоминал. Нашелся более выгодный промысел. Страна, только что закончившая войну, переживала пору недостатков. Промышленные товары из магазинов расхватывались покупателями с боем. Выгоднее было, орудуя то руками, то плечами, а то и увесистым костылем, протолкаться к прилавку вне очереди, купить дефицитную вещь, а затем втридорога сбыть ее тут же у дверей магазина менее расторопному покупателю.

В те дни у всех крупных магазинов целыми днями толпились инвалиды, искалеченные войной мужчины. Многие из них, действительно, были остро нуждающимися людьми, но большинство видело в спекуляции легкую возможность хорошо заработать. От преследования милиции их спасали увечия и раны, которые они не стеснялись выставлять напоказ с нахальством безвольных, опустившихся, всегда полупьяных людей. И, без сомнения, самым нахальным, крикливым и нестерпимо грубым был Елизар Марфушин.

Широкоплечий, высокий, здоровый, как бык, с круглым рябым лицом, умело орудуя двумя тяжелыми березовыми костылями, он, бесцеремонно расталкивая очередь и матерясь, всегда первым проталкивался к прилавку. На людей, осмелившихся протестовать, он рявкал утробным басом:

— Где ты, кишка интеллигентная, был, когда я в снегу мерз, Москву-матушку грудью закрывал?!

И побежденные неукротимым бесстыдством Елизара Марфушина, люди расступались. Среди тех, кого обливал бранью Елизар, было немало и подлинных защитников Москвы, фронтовиков, не раз тяжело раненных, но стоявших на двух ногах и сохранивших две, хотя и не таких уж сильных, руки. И они скромно отходили в сторону. Не будет же подлинный фронтовик раздеваться перед этим горлопаном, чтобы показать рубец страшной раны, оставленной на груди осколком фашистского снаряда.

Поэтому Елизар Марфушин торжествовал. Он всегда доставал промтоваров во много раз больше, чем другие инвалиды, недавно выписанные из госпиталей. Ведь те, настоящие инвалиды, не имели ни железного здоровья Елизара, ни его железных кулаков.

— Уметь надо, — проповедовал Елизар своим товарищам по промыслу. — Мы кровь свою пролили, пусть теперь все прочие перед нами посторонятся.

Геройствование Елизара в универмагах и промтоварных магазинах продолжалось больше года. Но однажды один из инвалидов дознался, что Марфушин никогда не был на фронте и ногу свою потерял не в бою, а по пьяному делу. Забушевала инвалидная вольница. Еще не угасшая гордость за боевые фронтовые дела, за перенесенные опасности и страдания подогревала чувство ненависти к своему более удачливому в спекулятивных делах собрату. В один из дней, когда универмаг выбросил на прилавки особо ходкие товары, в просторном вестибюле магазина совершилась расправа над Елизаром Марфушиным. Каждый инвалид в отдельности был много слабее Елизара. Легко бы справился Елизар с двумя или тремя инвалидами. Но сейчас, заранее оповещенные, они съехались чуть ли не со всего города. Все было пущено в ход: костыли, кулаки и даже зубы. Безобразное зрелище разогнало апатию дежуривших в универмаге милиционеров, только их вмешательство спасло Елизара от смерти. В очень тяжелом состоянии его увезла машина скорой медицинской помощи.

Лишь через восемь месяцев приковылял домой выписанный из больницы Елизар Марфушин. Теперь он не был похож на прежнего здоровенного и нахального горлопана. Побои не прошли даром, но не только они сломили тело и дух Елизара. Главная причина заключалась в том, что пока он лежал в больнице, в стране произошел обмен денег. Все, что он накопил от спекуляции, скопидомя каждую десятку и скрывая даже от семьи место, где хранил свои сбережения, — огромный сверток денег, больше двухсот тысяч рублей, не стоил теперь ни копейки. Это и сломило Елизара Марфушина. Если раньше он относился к духовно непохожим на него людям с нахальной презрительностью удачливого жулика, то теперь он возненавидел их. Тайные мечты Елизара о собственном домике с большим фруктовым садом, который приносил бы доход, разлетелись в прах. Елизар озлобился, и как все озлобленные, но слабовольные люди, начал пить.

Добывать средства к жизни прежним способом теперь уже было невозможно. Во-первых, из рук Елизара был выбит главный козырь. Теперь уже не крикнешь с нахальной издевкой любому, ставшему на пути человеку: «А где ты был, когда я кровь проливал? В капусте прятался?!» Во-вторых, положение сильно изменилось. Промтоваров стало больше, время острого дефицита кончилось, а милиция начала энергичнее бороться со спекуляцией.

Поневоле Елизару Марфушину пришлось взяться за старое ремесло сапожника. Он устроился работать в артель, но это была только внешняя сторона дела. Артель ему была нужна лишь для того, чтобы райфинотдел не слишком придирался. Числясь в артели, Елизар большую часть недели работал на дому, выполняя заказы близживущих модниц. Зарабатывал он неплохо. Подсчитывая свои доходы за месяц, он уже не раз говорил своему пасынку Грише:

— Смотри, щенок. Инженер пятнадцать лет учится, а зарабатывает раз в пять, в шесть меньше. Учись деньгу выколачивать.

Большие заработки Елизара не улучшили положение Домнушки и Гриши. Рядом со столиком, на котором работал Елизар, теперь всегда позвякивала батарея поллитровок. От прежнего железного здоровья Елизар сохранил только одну особенность: пить много и напиваться медленно и скучно.

С утра он садился к своему столику, хмурый и неразговорчивый. Работал по много часов подряд. Негромкий стук сапожного молотка все время раздавался в квартире Молчановых. Иногда этот стук на несколько минут замолкал, и тогда находящиеся в соседней комнате люди могли слышать звук откупориваемой бутылки и гулкие глотки. Дома Елизар никогда не пользовался стаканом, предпочитая прикладываться прямо к бутылке. Постепенно, по мере опьянения, его молчаливость пропадала. Вначале слышались только отдельные ругательства, затем начинались жалобы на качество товара: «Разве это товар? Кругом жулье сидит. Каждый ловчится всучить что похуже. Взять бы всех их к ногтю, да брать-то некому. Кругом одно жулье». Потом свою долю получала Домнушка: «Целый день около дома крутишься, а порядка нет. Говорил, чтобы покупала «столичную» или «московскую», так нет, тащишь местную. Экономишь? На чем экономишь?! На здоровье мужа!» Но больше всех доставалось Грише. Упреки в дармоедстве, в непочтительности, в нежелании слушаться так и сыпались на голову мальчика. Года через два после выхода Елизара из больницы жизнь мальчика превратилась в ад. Елизар возненавидел пасынка. Впрочем, и Гриша платил отчиму той же монетой.

Все началось с того, что Елизар потребовал от Гриши бросить школу и идти учиться в ремесленное училище. Расчет отчима был простой. В ремесленном училище не только одевают, обучают и кормят, но даже платят стипендию. Можно было, не тратя на пасынка ни копейки, спокойно пользоваться его пенсией. Но неожиданно для себя Елизар наткнулся на упорное сопротивление мальчика.

— Школу не брошу, — угрюмо заявил Гриша. — Кончу, пойду в авиационное. Туда только с десятилеткой принимают.

Елизар вначале попробовал уговорить пасынка. Он рисовал перед ним картины жизни на всем готовом в ремесленном училище и прельщал возможностью, даже будучи учеником, заработать «хорошую деньгу». Но Гриша упорно стоял на своем: «Школу не брошу — и все». Тогда Елизар попытался воздействовать на Гришу через Домнушку. Запуганная пьяницей-мужем безвольная женщина попала между двух огней. Сына она любила больше всего на свете. Это была ее единственная радость и надежда. В глубине души она признавала правоту Гриши и сочувствовала его стремлениям. Но, боясь мужа, она попыталась примирить отчима с пасынком. Однако вскоре Домнушка убедилась, что из этого ничего не выйдет.