На тропинке им повстречался путник. Он шел налегке. Пронзительные карие глаза в тени колпака, низко надвинутого на лоб, и аскетическое, неприятное лицо с бородкой. Путник справился о дороге в Назарет и скрылся за изгибом тропинки.

– Чужой, – проговорил дед. – Идет тропами. Значит, сторожится людей!

Дети испугано обернулись и припустили за дедом. Тот вразвалочку одолевал гору.

Имперский легат в Сирии, сенатор и консул Публий Сульпиций Квириний дремал во внутреннем саду дворца бывшего этнарха Иудеи в кресле, обитом алым шелком. Тихо шелестели листья финиковых пальм, журчала вода нимфея, питавшая бассейн-каноп. Седая коротко остриженная голова старика поникла, резче обозначилась глубокая морщина на переносице, словно и во сне его не оставляли заботы о провинции, вверенной ему Сыном Божественного.

Ранним утром и до полудня сенатор читал письма от друзей из Рима и писал ответы; затем искупался в бассейне; подобно своему другу и патрону императору Августу, позавтракал грубым хлебом, мелкой рыбешкой, влажным сыром и зелеными фигами, и распорядился не беспокоить себя в продолжение часа. Сон легата охраняли два преторианца из отряда, милостиво предоставленного принцепсом консулу.

Солдат справа от сенатора пошевелился: под металлическим панцирем и красным сагумом спина гвардейца вымокла от пота. Не выпуская копья, телохранитель поправил на поясе короткий, не больше пяди, меч, и тогда длинный меч на левом бедре тихонько ударился о круглый щит, заменявший гвардейцам прямоугольные щиты легионеров. Сенатор издал горлом булькающий звук. Солдат замер и мысленно припомнил богиню Прозерпину. Второй гвардеец, моложе, покосился на товарища: тому остался год, чтобы выслужить звание ветерана, получить положенные югеры земли и, веселясь с богом Либером, травить байки о военных приключениях будущим жене и детям; к тому же он трижды был награжден золотым венком. Из-за небрежности хрыча их могли отправить дослуживать в приграничный гарнизон! Им дан приказ, и они должны стоять недвижно, как вон эти беломраморные истуканы древних героев вокруг бассейна, хоть тысячу лет.

За сутки гвардейцам опостылела вилла опального царя, кричащая роскошь уединенной резиденции. Виллу украшали позолота, перламутр, драгоценные аппликации. В триклинии дворца потолок из пластин слоновой кости. В залах мраморные стены, терракотовые и мозаичные полы. Вазы и светильники – из золота. Двери – из резного кипарисового дерева. Из кипарисового и масличного деревьев мебель, отделанная слоновой костью, золотом и серебром, драпированная шелком и бархатом. Даже помещения, где отдыхал отряд, обволакивал многоцветный стук, а вместо каменных лож, обитых черепаховыми панцирями – к ним привыкли солдаты – стояли бронзовые кровати с рамами, затянутыми ременной сеткой. Пищу подавали в серебряной посуде. Во дворце все было на римский манер. И если бы не финиковые рощи, которые, как рассказывают местные, насадил бывший этнарх, то можно представить себя в предместьях Рима, а не на Большой равнине, что отделена от Ершалаима безжизненной грядой с запада, и Железной горой от пустыни за Иорданом на востоке. Но пуще южной природы и азиатской пестроты северян томила жара. Со слов аборигенов, в Иерихоне жарко, даже когда по всей стране лежит снег.

Солдаты недоумевали, почему сенатор пренебрег шумным Ершалаимом? Перебрался бы в Иерихонский дворец последнего иудейского царя! Нет же, с небольшим отрядом охраны он торчал здесь второй день в нескольких поприщах от Иерихона.

Ноги старшего затекли. Из-под шлема по виску скользнула горячая капля. Он уставился на одного из мраморных крокодилов, опустивших хвост в бассейн. На столе полководца стояли хрустальный жбан холодного вина и золотая ваза винограда.

Квириний шумно вздохнул. Он понял: уже не уснет. Но не открывая глаз. Иначе его доймут пустяками местные просители, он начнет раздражаться, и хрупкое равновесие духа, что он обрел после трудного пути, исчезнет.

Сенатор не любил шумную столицу Иудеи и презирал ее обитателей, кичливых, упрямых, трусоватых и непочтительных к власти. Он мало интересовался историей этой страны. Но и то, что знал о ней, от ассирийских нашествий, походов вавилонян, возвышения персидской империи, завоеваний Александра Великого, вплоть до империи Селивкидов и Парфянского царства, с которым считался даже Октавиан, было чередой бесславных военных поражений, плена и рабства. Чему было учиться у народа, не умевшего покориться сильному? За что было уважать его вождей, вечно толкавших подданных на бессмысленные войны и кровопролитные восстания? Всего три тысячи легионеров держали в подчинении народы у Босфора, Понта и Меотида. Сорок военных кораблей охраняли спокойствие в море, где прежде хозяйничали пираты. Двухтысячному гарнизону повиновались фракийцы. Имирийцы – их страна простирается от Далмации до Истра – в союзе с двумя легионами римлян отражали вылазки даков. Далматы сохраняли спокойствие с одним только римским легионом. Бесчисленные народы, чьи земли неприступной стеной укрепила природа – Альпами с востока, Рейном с севера, Пиренеями с юга, океаном с запада – бесчисленные народы, восемьдесят лет противостоявшие Риму, повиновались теперь тысяче двумстам воинам. Иберийцы, укрытые от мира Пиренеями и Геркулесовыми Столпами, повиновались всего легиону. Неисчислимых германцев укротили и отогнали за Рейн всего восемь легионов. И даже далеких британцев на их огромном острове держали в спокойствии лишь четыре легиона. Об этом знал всякий разумный правитель. И только этот народ, спесивый и упрямый, почитал не власть, а свое странное, и судя по легендам, жестокое божество.

Квириний прибыл в Иудею зимой, вскоре после того, как разгневанный император сместил бывшего наместника за жестокость к подданным, сослал Архелая в галльскую Виенну и присоединил Иудею, Идумею и Самарию, бывшие владения этнарха, к провинции Сирия. Август прислал в помощь Квиринию нового наместника из сословия всадников, первого прокуратора Иудеи Копония. Квиринию приказали сиквестировать имущество опального царя и провести ценз новых подданных Августа.

За несколько месяцев, проведенных в этой стране, консул убедился в справедливости решения Сына Божественного, своей мудростью политика и искусством полководца снискавшего любовь римлян и армии. Народы достойнее этого познали власть Рима. Квиринию было лишь жаль смещенного этнарха, энергичного и преданного императору. Из Рима видно не все, что делается в провинции, а льстивый царедворец страшнее целого войска. В Иудее сенатор понял и одобрил мнимые жестокости клиента империи: народ, руководимый лишь божеством, не способным его защитить, плохо усваивает законы и порядки, и требуется усилие, чтобы внушить ему послушание власти. Мог ли Архелай девять лет назад, до того, как Октавиан по завещанию Ирода разделил наследство царя между его многочисленными родственниками и даровал младшему сыну покойного унизительно малую, по сравнению с отцовским царством, этнархию, мог ли наследник, еще не увенчанный Цезарем, иначе подавить мятеж фанатиков? На свой религиозный праздник они до смерти забросали камнями римскую когорту. Тогда войска Архелая перебили три тысячи бесноватых. Не прав ли был молодой царь, отстаивая честь императора и честь усопшего отца? Если все доводы разума исчерпаны, против неразумных говорит оружие! И ведь повод к бунту – пустяк: покойный царь водрузил золотое изображение римского орла над воротами Храма. Он даже уважил обычай: не установил в Храме статуи главного понтифика, божественного Августа, и богини Ромы, как в благодарность и из лояльности поступали во всех провинциях империи. А ведь отец Архелая, усвоивший римские обычаи, правил страной не девять, как сын, а тридцать шесть лет, и при жизни никто не смел обвинить его в жестокости, несмотря на то, что Августу докладывали, будто оставшиеся в живых при Ироде были несчастнее замученных. И чтобы сохранить хотя бы видимость независимости царства, был ли у сына иной способ усмирить народ, фанатично веривший своим жрецам, кроме как казнить строптивых?

Квириний подумал о старшем брате Архелая, Антипе. Сенатор понимал, но презирал коварство наместника Галилеи и Переи. Вопреки воле отца, тот девять лет назад оспорил власть младшего брата. Хотя с письменным изложением своих прав последний приложил императору отцовское кольцо и государственные записи. Квириний припомнил одутловатое лицо Антипы, тогда еще молодого, начавшего полнеть мужчины, вероятно в детстве привыкшего к роскоши раньше, чем ему привили естественный для мальчиков интерес к военным играм. Только бледность и нарочитое смирение в глазах за припущенными веками выдавали нетерпеливое ожидание решения Августа по наследству. Хитрый льстец перетянул на свою сторону алчную родню, ненавидевшую достойного Архелая. Многих из них Квириний встречал в сенаторских домах, в домах своих друзей, как и он, членов совета принцепса. Лишь заступничество дяди царевичей, Николая, убедило императора в пользу Архелая, едва не лишенного наследства и расположения Божественного.

Тогда в личных покоях Август прямо спросил Квириния, что тот думает о разделе наследства царя?

Невысокий, худощавый и сутулый, он пришаркивал, перекинув край пурпурной тоги через левую руку. Вялые губы старика кривила привычная усмешка. Император изменил сенаторской традиции первого в списке высказываться первым. Август поступал так, чтобы узнать истинные мнения друзей. Но по раздражению в голосе и нетерпению в блеклых зрачках Божественного Квириний угадал: император уже принял решение.