Чиннов Игорь Владимирович
Шрифт:
Крепко жму руку.
Ваш Г. Адамович
P. S. Я написал Стаммлеру (именно чтобы объяснить возможную оппозицию Струве), что Вы — м. б. не scholar [193] в обычном смысле слова, но что Ваше понимание литературы в занятиях со старшими студентами (т. е. кандидатов на degrees [194] , о кот<орых> он пишет) будет полезно, как ни у какого scholar'a.
30
193
Ученый (англ.).
194
Степень (англ.).
Paris 8е
7, rue Fred<eric> Bastiat
7 дек<абря> 1962
Дорогой Игорь Владимирович
Спасибо за память, т. е. за то, что написали. И простите за ответ с большим опозданием. Причин этому много, хотя ни одной вполне основательной. Я все время не совсем здоров, не знаю, — старость ли это? Вернее всего, нечто вроде старости при отказе это признать и вести себя соответствующим преклонному возрасту образом.
Очень рад, что Вы всем довольны и что Вам по душе Ваше американское житье-бытье. Я советовал Вам принять это предложение потому, что у Вас останется время писать, «тихо жить и тихо думать» [195] , как где — то сказано у Блока. Но опасался, что помимо этого все другое окажется скучным и тяжким. Хорошо, что оказалось не так. Мюнхен был не для Вас (за исключением кабачков, куда Вы меня водили). Ваша «станция», по-моему, — полусумасшедший дом, и притом заведение требовательное. Даже Бахрах, кажется, изведен, а он выносливее Вас и, думаю, равнодушнее.
195
Во время путешествия по Италии А.А. Блок в ночь с 11 на 12 июня 1909 г. написал в записной книжке: «Италии обязан я, по крайней мере, тем, что разучился смеяться. Дай Бог, чтобы это осталось… Хотел бы много и тихо думать, тихо жить, видеть немного людей, работать и учиться».
До свидания, дорогой Игорь Владимирович. Искренне желаю Вам всего, что можно, — и «творческих достижений». Очень жаль только, что в Европу Вы, по-видимому, попадете не скоро. Крепко жму руку.
Ваш Г. Адамович
Гингер спрашивает, получили ли Вы его письмо о чемоданах? Никаких бумаг там нет.
31
Paris, 26/XII-1963
Дорогой Игорь Владимирович
Спасибо за поздравление, пожелания и все прочее. Очень был рад получить от Вас карточку с Дедом Морозом и «признак жизни». Шлю Вам тоже пожелания от всего сердца: «стихов и денег», как мне написал Цвибак [196] . Надеюсь, Вы по-прежнему всем довольны и Вами все довольны. Приезжайте летом во Францию, т. е. в Ниццу, вместе с Юрием Павловичем [197] . Погуляем, поговорим «обо всем и ни о чем», а заодно обозреем местные достопримечательности.
196
Цвибак Яков Моисеевич (псевд. Андрей Седых; 1902–1994) — журналист, литератор. С 1919 г. в эмиграции, с ноября 1920 г. в Париже, парламентский корреспондент газет «Последние новости» и «Сегодня» (с 1926), секретарь И. Бунина в Стокгольме (1933). С 1942 г. в США, сотрудник, затем главный редактор (с 1973) газеты «Новое русское слово».
197
Ю.П. Иваском.
До свидания. Спасибо за память.
Ваш Г. Адамович
32
7, rue Fred<eric> Bastiat Paris 8е
19/XI-1964
Дорогой Игорь Владимирович
Спасибо большое — и даже очень большое — за Ваши два письма [198] . Мне было трудно писать, оттого я Вам и не ответил. Теперь, вот уже два дня, я дома и понемногу «прихожу в себя» [199] . Надеюсь через неделю или больше поехать в Ниццу и там пробыть до конца января. А дальше — видно будет.
198
Одно из писем (на бланке Канзасского университета) сохранилось: «15 окт<ября 19>64 Дорогой и милый (простите за “сентиментальность”!) Георгий Викторович, Сегодня — письмо от Юры Иваска с известием о Вашей болезни. Это, значит, то же, что было у Маламута, Чарльза Львовича — не помню, служил ли он еще на “Свободе", когда Вы приехали в Мюнхен. Он выздоровел совершенно, но должен был пролежать неподвижно несколько недель. Вообще, теперь Ваша “болесть” излечивается даже успешней, чем многое другое сердечное и несердечное — надо только лежать терпеливо. Думаю, организм у Вас не ослаблен и от природы стойкий — вот и держитесь Вы прямо, не горбитесь (помните, в “Вишневом саду” Раневская о себе: “Как цыпочка. Хоть сейчас шестнадцатилетних играть”) — даже не лысеете (а я вот все сократичнее становлюсь на макушке, хоть и предпочел бы, чтоб сократовского прибавилось пол макушкою). Маламут рассказывал, что к лежанью постепенно привык и что, кроме того, лежанье пошло на пользу: многое продумал, додумал. Верю столько ведь в жизни всякого, что, отвлекает, пусть даже “приятно” отвлекает — но именно отвлекает от серьезного. И думаю*, что как Одоевцева написала (много) стихов во время болезни, так и Вы (только не под таким броским названием, как ее “цикл”) напишите — стихи, о стихах, table talk, <застольная беседа. — <англ.> “Комментарии”.
Был у меня в Риге приятель, художник Юра Матвеев. Жил весело, потом попал на военную службу — и угодил в карцер на 3 недели. Мне рассказывал с большим удовлетворением: “Наконец-то с пользой провел время! Столько всего передумал! Столько для себя выяснил!”
Кажется, положение Романа Гуля хуже Вашего — хотя это и не значит, что оно по-настоящему серьезно. Да и вообще — мало кто живет без болезней, у меня вот и расширение сердца, и миокардит, а я прыгаю (правда, сегодня сердце побаливает, — вскоре после письма Юры, где о Вас, заболело — это по-медицинскому называется, кажется, явлением симпатии (услышал о больном и тоже разболелся). Болеет и бедный Трубецкой, Вас боязливо почитающий.
Я так всегда Вас “жадно” читали читаю, а Вы писали и статей, и стихов куда меньше, чем мне хотелось бы (кстати, знаете ли, что один из студентов Юры Иваска будет писать о роли Георгия Адамовича в русской поэзии эпохи Монпарнаса?) Так вот, может быть, теперь, в постели, напишете Вы — ну, хоть еще несколько “Комментариев” для “Нового журнала” — представьте, этот “Н<овый> ж<урнал>” читают в России с жадностью и волнением очень многие — и так нужно было бы, чтобы так прочли больше Ваших статей.
Ну вот, дорогой Георгий Викторович. Не буду сегодня Вас больше утомлять (сам тоже утомился — пишу глубокой ночью). Верьте только, что очень многим не безразлична Ваша судьба, что Вы многим очень нужны. Я часто о Вас думаю — это так было всегда и не изменится.
Ваш Игорь Чиннов
* <Приписка на полях у зачеркнутого текста:> Пишу усталый и “нервный", оттого так особенно по-дурацки. Прошу прощения за трюизм!» (НИОР РГБ. Ф. 754. К. 4. Ед. хр. 15. Л. 1–4).
199
В конце сентября 1964 г. Адамович попал с сердечным приступом в больницу (Hospital Raymond Poincarre, Pavilion Widal 3, eit 23, Garches (S.O.)), а потом до середины ноября находился в реабилитационном заведении (maison de repos) по адресу: Residence Bineau, 54, Boulevard Bineau, Neuilly-s/S.
Спасибо за вашу дружбу, за все, что Вы мне пишете. Если Вы летом приедете в Европу, буду чрезвычайно рад Вас видеть, поговорить «обо всем и ни о чем», — если только будут для этого силы. Как Вы живете, много ли пишете? Весной в Мюнхене я видел проф<ессора> Штамлера (кажется так?), и мы много о Вас говорили. Я рад, что не ошибся, поддерживая Ваше решение ехать в Америку.
До свидания, дорогой Игорь Владимирович. Мой парижский адрес всегда действителен, где бы я ни был.
Ваш Г. Адамович
P. S. Не совсем с Вами согласен насчет просветления и всяческих духовных благ в результате долгой болезни. М. б., это и так, хотя бы отчасти. Но я привязан к жизни и в другом. Помните у Мандельштама:
Он исповедоваться хочет, Но согрешить сперва [200] .И вообще, если «просветление» возникает только от неспособности больше «грешить», то ему невелика цена. Надо бы, чтобы оно возникло не на одре болезни, а в полном расцвете сил и развлечений.
200
Из стихотворения О.Э. Мандельштама «Старик» («Уже светло, поет сирена…») (1913).
33
7, rue Fred<еric> Bastiat Paris 8 29 ноября 1964
Дорогой Игорь Владимирович Получил сегодня Ваше письмо — или, вернее, письма (2) и доллары. Я потрясен и тронут, правда. Зачем Вы мне прислали этот чек?! Возвращать подарки нельзя, я его принимаю, — но зачем? Спасибо, дорогой Игорь Владимирович, но ради Бога (и моего спокойствия, которое доктора считают необходимым), никогда ничего больше мне не присылайте, — по крайней мере, до того дня, как у Вас на счету будет миллион.
Читал с большим удовольствием Вас в «Нов<ом> журнале» [201] и рад был упоминанию о Вас в конце статьи Вейдле [202] . В первом Вашем стихотворении (самый размер) Чиннов как будто вспомнил Мандельштама, но остался собой и к концу поставил свои инициалы, — как писал Т. Готье о Бодлере. А второе — совсем прелестно. Все четыре стихотворения связаны темой, т. е. все — вариация на ту же тему, и все — очень Ваши. Много ли Вы вообще пишете — и только ли стихи?
201
Чиннов опубликовал подборку из четырех стихотворений под общим названием «Иллюзии»: «Беспамятство мира, наплыв забытья и забвенья «Выдумываешь утешения…», «…И звуки вырвались из плена партитуры…», «Мои стихи не помогают жить…» (Новый журнал. 1964. № 77. С. 114–115).
202
Опубликованная в том же номере статья В.В. Вейдле завершалась словами: «Писания о стихах и кончаются чаще всего стихами. Последуем традиции и мы. Пусть это будут те прелестные четыре строчки, что нашептала добрая Муза поэту, Игорю Чиннову, сразу после того, как он, не послушав ее, оказал слишком много доверия частице “не”:
А что стихи? Обман? Благая весть?
— Дыханье, дуновенье, вдохновенье.
Как легкий ладан, голубая смесь
Благоуханья и — благоговенья.
Верю. Каждому слову верю, без вопросов. Только, не говоря уже о прозе, никакими стихами полностью нельзя сказать, что такое поэзия» (Вейдле В. О смысле стихов // Новый журнал. 1964. № 77. С. 137).