Совершенно иные цвета выбирает через два месяца после рождения блоковской поэмы Мандельштам для крика об умирающем Петрополе: это «зеленая звезда», к которой с мольбой о спасении города обращается поэт, «прозрачная весна над черною Невой». У Петербурга истекают цвета, как истекает кровь; «словно солнце мы похоронили в нем». Образ умирающего города, конца цивилизации, гибели и апокалипсиса выражен Мандельштамом и в цвете — в «черном бархате советской ночи», в черном бархате всемирной пустоты». Город тонет во мраке, а «легкий пепел», который соберут «блаженных жен родные руки», — пепел после кремации (вот с чем ассоциируются «костры» в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова»), «Гниль», «мутная пена», «на теле вспухшем сини тени» — это 3. Гиппиус, «Петербург» апреля 1919 года. Состояние психики обесцвечивает мир: «Для нас, мятущихся о ломте хлеба, / Забывших даже цвет дневного неба» (Е. Полонская, «Петербург» 1919 года). Уходят все цвета — кроме «кровавого» из «Петрограда» Ахматовой (1919). «Черный ветер несвободы» веет в стихах М. Лозинского (1919). «Желтый свет» возникает в стихотворении 1920 года В. Зоргенфрея — но это тот самый желтый, что связан с дьявольским началом:

«Желто-багряный» у Николая Оцупа — это цвет «мертвых листьев», а «первый снег» обозначает «саван» (1921).

Малиновый, золотой, огненный — цвета Петербурга по Хлебникову (ноябрь 1921-го), но его глаз всегда ярко окрашивает мир, и здесь Петербург — не исключение из его творческого, насыщенного и насыщающего красками, усиливающего зрелищность объекта зрения.

Город опустошен, его прекрасная материальность как бы истаивает, исчезает, как фантом (не сбывается ли предсказание одного из героев Достоевского — см. «Слабое сердце»?). Обесцвеченность города есть результат разрушительного социального катаклизма:

Жизнь после смерти призрачна и бесцветна: поэты — «болотные цветы», память — «благоухающее тленье». Седой — вот превалирующий цветовой и «возрастной» эпитет Петербурга у Марии Шкапской («седые бастионы», «замшелых стен седая вязь», «невский седобородый вал» — триптих «Петропавловская крепость», 1922). Еще страшнее — видение города в «Петербурге» Ходасевича:

Начало 20-х — период массовой поэтической эмиграции. И те, кто из петербургских поэтов уже издалека пишет, вспоминая свой город, очищают и преображают его, возвращают ему свойственные краски. Да, по И. Северянину, сейчас «город — склеп для мертвецов» («Отходная Петрограду», 1918), но уже из эмиграции город предстает совсем иным (хотя, повторяю, — в прошлом, возникая из прошлого):

Именно «воспоминанье, острый луч» преображает «изгнанье». Пронзающая сила памяти возвращает город, «где нежно в каменном овале / синеют крепость и Нева». Даже сумерки помнятся как деятельность художника: «бывали сумерки, как шорох / тушующих карандашей». Воспоминание — это луч фонаря, особый ракурс освещения (В. Набоков, «Ut pictura poesis», апрель 1926). Из бесцветного, лишенного красок эмигрантского «настоящего» изгнанник видит родину цветной и многоцветной: «Синей ночью рдяная ладонь / охраняла вербный твой огонь» («К родине», 1924).

Противопоставляет, объединяя в одном снимке, два цветовых канона Петербурга — сияющий и мрачный — В. Ходасевич в «Соррентинских фотографиях»:

Уникальная красота города возрождается — но только в памяти: