Текст Нарбиковой — об утрате русскими остерегающего чувства границы, а не только о любви, для которой вообще границы между «ты» и «я» не существует. Роман Нарбиковой изыскан и требует при прочтении серьезной работы ума. Но он существует среди современной ситуации, в которой слова — «…и путешествие» — вызывают совсем не элитарную реакцию.

Стоит пройтись по московским улицам, открыть любую газету, как вы убедитесь сами: уж чего-чего, а путешествий москвичам предлагается множество, и самых разнообразных, от банальной Ниццы до экзотического Гонконга. Все что угодно, на выбор: Венеция, Монреаль, Сидней, Каир, Иерусалим — глаза разбегаются. И, судя по количеству этих самых туристических контор, они не прогорают!

Неостановимая страсть к путешествиям захватила моих соотечественников, десятилетиями просидевших за железным занавесом и знавших зарубежье по популярной телевизионной передаче «Клуб путешественников». Соотечественники зарабатывают и экономят, откладывают деньги, чтобы наконец своими глазами убедиться в том, что Запад и даже непостижимый Восток — не выдумка, не фантом, а самая натуральная реальность.

Начав регулярно выезжать в 1988 году — на конференции, симпозиумы и «круглые столы», — я ни разу не воспользовалась радостями туризма. Но в каждом случае, конечно же, стремилась попасть во все возможные музеи мира. И вот какое главное впечатление: разноязыкая речь посетителей — все, кроме русского языка.

Сейчас в газетах много пишут о чудовищно дорогостоящих, отвратительных глупостях «новых русских» на Западе. И справедливо, наверное, пишут. А я радуюсь другому: тому, что русскую речь вполне нормальных, милых людей — с детьми, друзьями, женами и мужьями — я теперь слышу и на площади Сан-Марко в Венеции, и над каналом в Брюгге, и в Метрополитэн-музее. И еще одно: совсем еще недавно я определяла своего соотечественника за километр — по его пластике, манере поведения, одежде, цвету лица, наконец (если не по запаху). Теперь, вот уже несколько раз, — я путалась, обращаясь к своим по-английски. Они выглядят так же, как и другие, и устают так же, и сидят на ступеньках палаццо дожей так же, как усталые американцы, или шведы, или англичане. И наверху колокольни на Сан-Марко в Венеции их лица и лица их детей светились таким же невозможным счастьем, как и лица туристов из Японии. Которые всегда им светятся.

В Венецию я поехала неправильно.

Я была на конференции, которая проводилась на вилле Борромео, в городке Сенаго под Миланом; и не удержалась от соблазна. Через три часа после миланского вокзала я вышла на площадь перед Большим Каналом и от потрясения — личного свиданья «с куском застроенного пространства» — первые четверть часа просто сидела и курила на ступеньках вокзала — в ожидании катера. Превратившись из человека в губку, которая впитывает (опять Пастернак).

Неправильно — потому что кругом были парочки. Молодые, не очень и совсем не молодые — но парочки, или группы туристов, или семьи с детьми, а я была одна.

С другой стороны, они все так влюбленно были заняты друг другом и Венецией, что меня просто не замечали.

Но в этот город нельзя приезжать поодиночке, потому что нужно поделиться, постоянно разделять восхищение.

Подружка моей дочери, подрабатывающая преподаванием языка и корректорской работой в одном из издательств, сначала съездила — с самой дешевой туристической автобусной экскурсией — в Париж сама, а через три месяца свозила туда свою маму, тихую, никуда раньше не выезжавшую женщину.

И с этим уже ничего поделать нельзя. Остановить, закрыть — опять — мир? Нет, не получится. И пусть пока еще мы будем ставить железные двери, опасаясь грабителей, самое главное мы уже получили: «…и путешествие». Дверь открыта.

В слове «туризм» в советском языке было что-то неприятное, но труднообъяснимое в этой неприятности. Я теперь начинаю понимать, почему я никогда в своей жизни не воспользовалась возможностями советского туризма, предлагавшего альпинизм по Кавказским горам, путешествия на байдарках по Карелии, походы на дальневосточные сопки, а также красоты Хивы и Самарканда. Видимо, психологически для меня это было некомфортно — путешествие, но в строго очерченном географическом пространстве. СССР — как аналог целой вселенной, мира, где есть все и где можно увидеть и испытать себя — и в льдах, и в тундре, и в субтропиках. Но — не хотелось путешествовать по клетке, даже очень красивой. Сейчас, когда империя кончилась, я жалею о том, что из свойственного себе упрямства не ездила по республикам и что вряд ли я теперь увижу наяву сине-золотые красоты Самарканда и Бухары.

Но…

Но Валерия Нарбикова пишет «…И путешествие».

Игорь Клех — публикует прозу «Зимания. Герма».

Андрей Битов печатает «Тексты, присланные из Германии».

А зато когда мы теперь вдруг путешествуем по своей родной Волге (и такое бывает), то очень долго и восторженно рассказываем об этом своим зарубежным друзьям — может быть, главному нашему приобретению, результату «…и путешествий».

О друзьях — в следующий раз, а сейчас я все-таки пойду учиться закрывать эту проклятую дверь.

На всякий случай.

По Москве разбросано немало славных магазинчиков, где продаются сувениры, порою сомнительно народного происхождения, а иногда и впрямь замечательные; среди так называемых «художественных салонов» есть мною традиционно и ностальгически любимые. На Никольской улице есть такой салон, я постоянно покупаю расписные деревянные «городецкие» доски с сюжетами: например, в купеческой гостиной, среди диковинных фикусов, на венских стульях сидят пышнотелые красавицы, окружая роскошно черноусого молодца; или два краснощеких красавца на конях, белом и черном, едут навстречу друг другу; или девица с косой ниже пояса ждет своего суженого у окошка… Сейчас почему-то доски из продажи исчезли, а так как я все купленное раздарила, то ищу и жду их появления. Может быть, тщетно? Может быть, ремесло это кончилось и последний художник — настоящий примитивист — умер или переквалифицировался и начал делать постмодернистское — акции?