Противник, озлобленный своей неудачей, усилил огонь. Шрапнель крупным горохом ложилась на раскисшую желтоватую глину, гранаты рвались пачками, поднимая тяжелый грунт и опуская его на стрелков, пули свистели непрерывно и не позволяли поднять головы.

А затем, как и следовало ожидать, турки не замедлили начать свою ответную яростную атаку. Одиннадцать таборов, этак тысяч шесть-семь стрелков, двинулись на третий гребень, чтобы вернуть его в общую систему плевненской обороны. Майор Горталов вложил саблю в ножны и потянулся к ружью. Он’скомандовал «Пли!» и один, и другой, и третий, и десятый раз. Выстрелы ощутимо пропалывали наступающие цени врага, но остановить их не могли. «А ведь они все равно будут переть! — с тревогой подумал Суровов, — У них этих таборов хватит!» Он не спеша проверил свой штык, понимая, что здесь, на высоте, дело дойдет до рукопашной и ему доведется поработать штыком и прикладом.

Но рукопашной в этот час не состоялось. Спешно выдвинутый на высоту из резерва Суздальский полк так дружно и напористо контратаковал, что туркам самим пришлось отбиваться. Они не выдержали этого яростного натиска и снова отхлынули к редуту.

— Так их! — возбужденно крикнул Суровов.

Настроение у всех улучшилось. Игнату уже казалось, что если они сумели одержать успех до начала общего наступления, то что же произойдет в тот момент, когда десятки тысяч конных и пеших русских предпримут главное наступление, на турецкие позиции, на эту самую Плевну!

В три часа дня горнисты протрубили начало общего наступления. Горталов подозвал Суровова и приказал охранять полковое знамя, которое нес к позициям усатый и пожилой унтер-офицер. Немного в. сторойе уже гарцевал на белом коне генерал Скобелев-младший, с которым Игнат познакомился еще на левом берегу Дуная, а несколько дней назад вступал в освобожденную Ловчу.

Суровов взял ружье на руку и пошел рядом со знаменосцем. Ему было приятно, что выбор командира батальона пал на него, что сейчас он охраняет полковую святыню и что впереди него гарцует генерал Скобелев, прозванный «белым генералом» за свое пристрастие к белому мундиру и белым лошадям. Сегодня на нем темно-синий мундир, по сезону, зато лошадь — снежной белизны. Скобелёв приподнялся в стременах, посмотрел на спешившие к нему войска и крикнул громко, отрывисто:

— Вперед, братцы! Ур-р-а-а!

Загрохотали барабаны, еще выше. поднялись знамена штурмующих колонн, бодро и призывно заиграли полковые Оркестры. Войска, повинуясь командам и грохоту барабанов, грозно и внушительно двинулись вперед — на приступ вражеских ре-дутов.

Сначала они, окатываемые артиллерийским и ружейным огнем противника, спустились в низинку и приблизились к ручью с крутыми берегами, потом преодолели его неглубокие, но шумные воды, вскарабкались по скользкой и вязкой глине на кручу и устремились на другую кручу, высокую и каменистую, без троп и проходов, навстречу шквалу огня и истошным крикам «алла», которыми взбодряли себя турки. Ноги вязли в глине. Огонь со стороны турецких редутов усилился, выстрелы орудий, разрывы гранат, ружейные залпы, свист пуль и разлетающихся осколков — вое слилось в общий гул. Но штурмующие колонны шли, барабаны били задорно и призывно, музыка играла бодро и весело, знамена шелестели победно и сладко, а генерал по-прежнему лихо гарцевал на белом коне, торопя людей вперед, хрипло выдавливая из себя «братцы» и «ура».

Суровов, поспевая за спешившим знаменосцем, который не желал отставать от генерала, в душе думал о том, что он присутствует при самом главном бое своей армии. Все он считал естественным и обычным: и гибель былобрысого, голубоглазого солдата, который, падая, уронил ружье, но руку прижимал к груди, наверняка оберегая от пуль и осколков металлическую коробочку со светлыми, нежными волосенками; и развороченное орудие, рядом с которым валялись побитые турки; и груды трупов своих, через которые надо было или перешагивать, или просто по ним ступать. Игнат успел подхватить знамя у пораженного турецкой пулей усатого знаменосца, не позволив ему упасть на землю, липкую и грязную.

Били барабаны и играли горны, гремели полковые оркестры и шелестели знамена, свистели пули, осколки и шрапнель, падали десятки и сотни людей, но остальные видели перед собой только редуты и ползли к ним, забыв про все на свете. Пуля задела правое ухо Игната и ковырнула его левое плечо, рядом разорвавшийся снаряд хотя и не поразил его осколками, но порядочно оглушил. Игнат упрямо карабкался в гору вместе с другими и передохнул тогда, когда турки на первом их редуте были перебиты.

— Благодарю, братцы! — крикнул Скобелев. — Сердечное спасибо вам, богатыри земли русской!

Генерал всматривался в даль, затянутую кисеей дождя, потом поманил к себе человека в штатском.

— Верещагин! — крикнул он. — Что-то там странное происходит: сбились кони, люди в кучу. Поезжай, братец, разберись да наведи там порядок!

После полуторачасового кровавого боя, стоившего больших потерь русским, редут номер три был взят.

Унтер-офицер Игнат Суровов до: позднего вечера не опускал полковое знамя и сложил его по приказу майора Горта-лова, когда наступили сумерки.

Сергей Верещагин стал загадкой с первых дней своего пребывания в действующей армии. Не было ничего удивительного в том, что он бросил свои этюды и волонтером прибыл на войну. Таких примеров было много. В войсках уже находились известные художники, литераторы, врачи, журналисты. Благое дело звало под свои знамена достойных людей, а об освобождении болгар в России мечтали долгие годы, этим грезили все передовые, лучшие люди.

Удивительным было то, что волонтер Сергей Верещагин, эта «штатская клеенка», как говорили о гражданских лицах военные, вызвался стать ординарцем самого боевого и смелого генерала и искал только трудные и опасные поручения. Когда этот штатский скакал к полковнику и требовал, конечно от имени генерала Скобелева, срочно принять какие-то меры: переставить батальоны, перестроить боевые ряды, выдвинуть то-то и туда-то, — на первых порах он приводил начальников в полное недоумение. Потом оказывалось, что, передавая приказание генерала, он от себя добавлял полезные советы, которые были весьма кстати. Авторитет в войсках Верещагин утвердил и своей бесшабашной удалью, настоящей ратной храбростью, к которой так ревнивы сугубо военные люди. Если он оказывался в пехоте в момент атаки — примыкал к передовой шеренге, брал ружье, стрелял, колол штыком и бил прикладом, да так, что ему мог позавидовать любой стрелок. Шел в атаку с казаками — был первым рубакой, словно родился где-то на Дону или на Кубани и с детства не расставался с шашкой.