— Братцы, голов не вешать! — обратился к матросам Скрыдлов. — Знаю, каК вам хотелось потопить турку. Не по нашей вине произошло ото невезение: проводники перебило в бою, это могло быть у каждого. Зато все внимание турки обратили на нас, А тем временем другие миноноски забросали Дунай минами — туркам не прорваться к месту переправы, когда она начнется!

Это были справедливые слова, и Василий Васильевич охотно поддержал:

— Поработали славно, ребята!

— Если бы еще не ранило вас с командиром, — сочувственно произнес рыжеусый матрос.

— Ранен, братец, это еще по убит! — отшутился Верещагин. — Туркам и за это спасибо!

— Турку благодарить не за что, ваше высокородие, — не понял шутки рыжеусый. — Турка вовсю старался, да вот бог нас миловал.

— Тогда благодарение богу, — согласился с ним Василий Васильевич.

«Шутка» ткнулась носом о берег, да так сильно, что Верещагин едва удержался на ногах.

Поначалу Василий Васильевич считал свою рану пустяковой царапиной и не особенно обращал на нее внимание. Он даже отказался от самодельных носилок, которые предложили матросы. «Вот еще! — отмахнулся художник. — Несите вон командира, у него обе ноги прострелены». Верещагин был вполне уверен, что все обойдется как нельзя лучше: он доберется до главной квартиры, промоет эту царапину, если нужно — перевяжет ее, и пожалуйста, готов идти с армией до конца. Особенно ему хотелось видеть переправу. Он согласился бы и на животе приползти на берег Дуная, чтобы запечатлеть этот исторический момент!

Сейчас его немного лихорадило, чуть-чуть были взвинчены и нервы — вот, пожалуй, и все, что принесло ему ранение. Через день-два, видимо, все войдет в норму.

Верещагин искренне возмутился, когда друзья посоветовали ему лечь в госпиталь и полечиться в хороших условиях, а знакомого полковника Верещагин готов был даже возненавидеть за его немилосердный прогноз: «Лежать вам, Василий Васильевич, месяца два, никак не меньше». Надо же придумать такое! Для чего же тогда он бросил Париж и свои незавершенные картины? Чтобы валяться в Журжевском госпитале и в ярости кусать подушку? Армия победоносно движется вне ред, а он, художник, лежит на койке и плюет в потолок. Хорошее занятие для художника, нечего сказать!

В госпиталь он все же лег. Там ему промыли рану, перевязали и пожелали спокойно почивать.

Он сладко вздремнул: сказалось и нервное переутомление, и бессонная ночь. Проснулся от боли. Странно: ныла не раненая нога, а здоровая. Он клал ее и так и этак, но боль не прекращалась.

— Николай Ларионович, — обратился он к Скрыдлову, — у тебя ничего не болит?

— Ноги малость побаливают. Терпеть можно, — ответил Скрыдлов.

— А у меня отвратительно ноет здоровая нога. Поразительно!

— А чему же поражаться, Базиль Базилич? У художника все бывает не как у людей, — пошутил Скрыдлов..

— Ты не считаешь меня за человека?

— А разве можно назвать художников и сочинителей обычными людьми? — уже серьезно проговорил Скрыдлов. — Нет братец ты мой, я буду сидеть год, а не сотворю того, что т за один час набросаешь в своем блокноте. Или возьми стих:.. Помню, пробовал в молодости сочинять любовные — чепуха получалась. Я уж не говорю про музыку: придумать такие звуки, чтобы очаровывали каждого! Как хочешь понимай, Базиль Ва~ зилич, но ты и твои товарищи по кисти и перу — не от мира сего!

— Спасибо, — улыбнулся Верещагин, понимая, что его Друг сделал ему своеобразный комплимент.

А боль не проходила. Врач решился на укол морфина. После этого Верещагин опять уснул.

Проснулся — увидел склонившуюся над собой сестру милосердия в строгом черном платье с накрахмаленными белоснеж-ми воротничком и манжетами, в белой косынке с маленьким красным крестом. Сестра улыбалась. Она, видно, уже давно остановилась у его койки, да так и не решилась нарушить его сон. Черноокая, с густыми черными бровями и длинными ресницами, с пухлыми, чуть розовыми губами и приветливой улыбкой, она сразу же понравилась Верещагину.

— Вы не ангел? — спросил он, беря ее за руку. — А ангел не. может прилетать с плохой вестью!

— Я послана сказать вам, что сейчас надо будет сделать перевязку, — проговорила она, склоняя голову.

— Я не сказал бы, что это весть приятная, но ее не назовешь и дурной, — улыбнулся Верещагин. — Если бы я знал, что в Журжевском госпитале ухаживают за ранеными такие красавицы, я специально подставил бы себя под турецкие пули!

— Господи! — взмолилась она. — Неужели все художники так легко раздаривают свои комплименты?

— Не смущайтесь, — сказал Верещагин. — Я не из тех, кто любит говорить неправду. Откуда вы родом? Давно ли вы здесь, в Журжеве?

— Родом я из Петербурга, в Журжеве всего лишь второй день; нас, сто сестер милосердия, прислали из Бухареста: говорят, что будет очень сильная бомбардировка этих мест. Я вызвалась поработать здесь, и мне, как видите, не отказали.

— Вы можете вылечить любого своим ласковым взглядом!

— Спасибо, — поспешно ответила она, давая понять, что пора приступать к делу, пусть и малоприятному, но зато нужному и необходимому.