Сердце громко стучало от радости, но времени я не терял: наклонился и попробовал открыть дверцы черного бюро, но тут впервые удача изменила мне — они были надежно заперты. Больше вроде бы в этой комнате негде было ничего спрятать, и если Генри Говард хранил у себя запретные книги по магии — а он конечно же хранил, — то где, если не в этой потайной часовне? Я поковырял острием кинжала в замке, но скважина оказалась слишком мала, и не удавалось проникнуть в нее достаточно глубоко, чтобы вскрыть замок. Разочарованный — и встревоженный, ибо я вдруг заметил, что свечи уже догорают, — я оставил шкафчик в покое и вернулся к полкам над медной головой проверить, не найдется ли там какого-нибудь мелкого предмета, которым я мог бы воспользоваться как отмычкой. Взгляд мой скользнул по ряду сосудов, похожих на раки для мощей, и один из них в особенности привлек мое внимание: богато украшенная стеклянная бутылочка с локоном золотистых волос внутри.

Я взял ее в руки и вынул пробку. В Италии я насмотрелся на всевозможные останки святых — из этих пальцев, капель крови, волос и прочего можно понаделать блаженных и святых, чтобы заселить весь мир вплоть до островов людоедов. Обычно торговцы поддельными реликвиями норовят состарить свои изделия, чтобы выдать их за подлинные, а этот локон вовсе не выглядел пыльным и ломким, как те священные сокровища. За стеклом упруго свивались будто лишь недавно срезанные волосы. Такие были у Сесилии Эш, припомнил я, и мне сделалось нехорошо.

— Вижу, вы наткнулись на локон святой Агнесы. — Голос Генри Говарда у меня за спиной звучал спокойно и вежливо, словно он заранее ожидал застать меня здесь, в своей тайной часовне, роющимся в орудиях его запретного искусства.

Он подкрался ко мне столь бесшумно, что в первый ужасный миг мне почудилось, будто заговорила медная голова. Я подскочил на месте, резко обернулся, чуть не выронив бутылочку, и уставился на Говарда — жалкое я, должно быть, представлял собой зрелище: челюсть отвисла, трясусь с головы до ног.

Хозяин в одной руке держал свечу, в другой — парадную шпагу.

— Реликвии святой Агнесы помогают хранить целомудрие, — тем же тоном светской беседы продолжал он, — а также способствуют урожаю, но все это, полагаю, вам хорошо известно. Замечательно, не правда ли? Одна и та же сила воздействует на две противоположности, на целомудрие и плодородие.

— Противоположности всегда взаимосвязаны, — заговорил я, внезапно обретя голос и даже способность соображать. — Если, конечно, верить в такие силы.

— Вы-то, полагаю, не верите в священные реликвии, но, как прилежный ученик Гермеса, должны хотя бы признавать, что некоторые элементы природного мира могут воздействовать на силы, представленные в небесном царстве.

Я посмотрел ему прямо в глаза и пожал плечами, демонстрируя равнодушие и спокойствие, коих отнюдь не ощущал: я попался своему врагу в руки и мне бы следовало помалкивать. Взгляд мой невольно скользнул к парадной шпаге у него в руках.

— Жаль, — сказал Говард, шагнув ко мне и пинком закрывая за собой дверь. Поверх ночной рубашки он был облачен в тяжелый алый халат. — В иной ситуации было бы интересно провести с вами дискуссию о магии Гермеса. С глазу на глаз я готов признать вашу репутацию в этой сфере, хотя не ждите, чтобы я воздал вам должное в компании.

— Весьма польщен, — склонил я голову, но Говард не уловил сарказма в моем тоне.

— Дерзости у вас хватает, Бруно, — продолжал он чуть ли не восхищенно. — Нынче вечером вы разыграли прямо-таки мастерское представление. Мне следовало насторожиться, когда вы делали вид, будто пьете больше Дугласа, но предвзятость затмевает способность к суждению, я радовался, что вы подтверждаете мое дурное мнение о вас, и ничего не заподозрил. И ловкости вашей тоже стоит подивиться: даже ищейки ее величества, сколько ни обыскивали мой дом, не сумели проникнуть в это помещение.

Он бесшумно прошел в бархатных тапочках по комнате и бегло просмотрел документы на черном бюро. Остановился почти вплотную к моему кинжалу, который так и валялся на полу после неудачной попытки взломать замок. Я почувствовал, как напряглись мускулы, как щекочет вспотевшую кожу украденный документ. Заметит ли Говард его отсутствие?

— Мой племянник устроил здесь католическую часовню. Однажды здесь служил сам Эдмунд Кемпион, мученик. Но после его казни, когда Тайный совет повсюду разыскивал скрывавшихся священников, Филип слегка струхнул. Я не осуждаю мальчика за это: он был совсем ребенком, когда лишился отца и наследственного титула, понятное дело, ему не хотелось окончательно впасть в немилость. Так что с тех пор мессы здесь больше не служили, и я использовал часовню для собственных нужд. Мы с Филипом об этом никогда не говорим. — Он оглянулся на алтарь в дальнем конце помещения, как бы вспомнив, для чего он раньше предназначался. — В тот день, когда Кемпиона повесили и четвертовали в Тайберне, я осознал, что Англию не спасут одни только мессы и молитвы. Защита веры нуждается в более решительных действиях. — При этих словах желваки заиграли у него на лице и костяшки пальцев побелели, с такой силой он сжал рукоять шпаги.

Присматриваясь к Говарду, я подумал, что за его жаждой мщения и бешеным честолюбием скрывается, пожалуй, и подлинное религиозное чувство или же оба стремления слились воедино. Но вот он глянул мне прямо в глаза, отбросив воспоминания, сосредоточившись на текущем моменте.

— Опьянение вы изображаете весьма убедительно, — повторил он, словно мы, два приятеля, беседовали ни о чем в таверне. — Вы споили мое доброе рейнское псу? Бедолага заблевал всю черную лестницу.

Я промолчал. Мы взирали друг на друга при свете свечи, и меня пробрала дрожь — или в комнате было так холодно?