— Так ему и надо! — запальчиво выкрикнул Марат Карабаев. — За Спартака!

Но его не поддержали. Кружковцы сидели молча.

Жаворонок умолк внезапно. Тишина стала тревожной. Пятнистые ящерки поднимались на лапках, смотрели с любопытством, преодолевая страх, и исчезали стремглав.

Причастность к минувшему оживала в душе. Время и пространство заключали союз и Сергея брали в свидетели. Это потом, спустя годы, уже на истфаке, подумал он так, а тогда только непонятное волнение испытывал; то, что было и быльем поросло, входило в него и начинало жить, будоража воображение.

Но что он станет историком, Сергей в то время и не подумал даже.

Толстую тетрадь в белом коленкоре он купил давно, одну только — для школьных своих дел брал обычно коричневые или черные, не такие маркие, — и спрятал до времени, предчувствуя, что сгодится. Иногда доставал, поглаживал ладонью по гладкой чистой обложке, ласкал, но раскрыть не решался, не готов был, время не пришло. А когда пришло, когда «накатило», страницы стали заполняться мелким, убористым бисером — строчка за строчкой. Он эти строчки в себе вынашивал, пока не складывались окончательно, потом заносил в тетрадь почти без помарок.

Это и само по себе было счастьем, и еще потому, что позволяло не думать о Марине. По мере того, как складывались и записывались в белую тетрадь строки, все, что было связано с Мариной, отодвигалось, отходило от сердца, историей становилось, хотя было ближе чем происходившее некогда в Нисе.

За зиму он не встречал ее ни разу. Весной увидел издали. Марина шла с мужем по улице, шла под руку, ей, видно, приятно было с ним идти рядом. Снизу заглядывала она в его исхудавшее, осунувшееся лицо, и в глазах ее светилось счастье. Сергея она не заметила.

А ему вдруг, полегчало от того, что все образовалось, что ей хорошо. Прежде думалось, как она там мается, жалеет, небось, что решилась. А она — вон какая. «Ну и ладно, ну и славно, — подумал он, глядя им вслед. — У каждого свое счастье».

Но горько, обидно было думать об этом.

Время лечило его, лучший из лекарей. Теперь он это знал твердо, цену времени знал, и в этом смысле — лекарском — тоже.

Лето было на исходе, каникулы кончались, и школьный звонок уже позвякивал внутри, напоминал о долге: хватит, мол, отдыхать. Сергей же и не отдыхал вовсе, вымучивал свои строчки, записывал бисером в белой тетради. А в конце августа вдруг поехал в Нису.

Он шел от автобуса над говорливым арыком, выложенным бетонными плитами, между которыми проросла трава, теперь уже желтая от солнца и пыли. День к вечеру клонился, жара спала, но асфальт был мягок, податлив под ногой. Все вокруг пропылилось, посерело, высохло. Одна только вода в арыке жила как бы отдельно от зноя, ледяной казалась, упругой, бодрой по-зимнему. Да она и была такой, он знал это. В тот первый приезд Иван Михайлович поддался на уговоры ребят, разрешил искупаться. Они ринулись в воду, заохали, завизжали, поток подхватил их, понес по гладкому илистому дну к чайхане. Чайхана стояла тогда над арыком, в тени деревьев, они в ней потом с наслаждением, обжигаясь, пили зеленый чай с мучными конфетами. Вот у этой чайханы мальчишки тормозили, хватаясь руками за осклизлые плиты откосов, вылезали и мокрые бежали вдоль арыка вверх, чтобы снова испытать радость стремительного полета. Так они летели, сидя в потоке, и бежали по горячей земле, снова прыгали в воду под визг девчонок, не решившихся купаться.

Теперь и арык казался поуже, и поток не таким стремительным. И чайханы не было. Чуть в стороне, за арыком, виднелись сквозь деревья какие-то строения, вроде вигвамы, тянуло оттуда дымком и запахом шашлыка, людские голоса доносились, — видимо, что-то соорудили тут взамен той чайханы.

Сергей мимо проходил, не собирался есть тут шашлыки. Виден был уже темный холм, часть крепостной стены и пандус — туда его влекло, мысли уже там были. Горы за холмом в синей дымке стояли — Копетдаг. А тогда их называли Партау, и были они лесисты, зелены…

— Сережа! Сергей!

Недоуменно оглянулся он, не замедляя, однако, шага, подумал, что не его окликнули: кто его может тут знать?..

По мостику через арык шла к нему женщина в пурпурных огненных брюках и нейлоновой, точно из воздуха сотканной кофточке; по плечам, по груди струились русалочьи каштановые волосы, и крошечный, в моду вошедший крестик на тонкой цепочке золотом посвечивал в их путанице. Женщина улыбалась радостно, словно заждалась и вот — встретила наконец. А он и узнал-то ее не сразу, может, потому, что шла она от солнца…

— Вера? Вот не ожидал!

Он тоже обрадовался и смотрел в ее лицо, замечая перемены, которых объяснить бы не сумел: неуловимы были они, но невольно притягивали взгляд, заставляли выискивать. Была она так же хороша, как и студенткой, но что-то произошло, какая-то тень легла, скрытая боль проглядывала, страдание, может быть, на улыбающемся ее лице.

— Что, изменилась, постарела? — спросила она, и в голосе, веселом и беззаботном, как прежде, зазвучала тревога.

— Да ну, — Сергей смущенно опустил глаза, — скажешь тоже…