Золотой крестик тускло поблескивал в вырезе воздушной ее кофточки, таинственно притягивал взор, завораживал… Поймав его взгляд, Вера неспешно, очень спокойно стала расстегивать верхнюю пуговицу и все смотрела на него с тихой улыбкой…

Он так и не уснул в эту ночь. Впервые произошло с ним такое. Это было как снежный обвал, прогрохотавший над головой, обдавший смертельным холодом, но не погребший под собой, в живых оставивший и вот — после неведомого страха — необыкновенное чувство свободы, жажда жизни, ликование на одной грани с безмерной усталостью, опустошенностью, безумным желанием отречься от всего, забыться… Все перевернула в нем эта ночь.

— Ты так и не уснул, мой мальчик? — Вера смотрела на него с нежностью, сонными еще глазами.

Не было сил повернуться к ней. Она протянула обнаженную руку, провела ладонью по его щеке. Он закрыл глаза, спросил напряженно:

— Ты любишь меня? Ведь мы теперь муж и жена…

Ладонь ее замерла на мгновенье.

— Конечно, мой мальчик.

«У каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна». Кто же это так рассуждал? Кажется, Гуров. Конечно, Гуров. Что же, выходит, и он — как Гуров? Будет теперь у них тянуться эта тайная, эта сладостная любовь… Но почему обязательно тайная? Он же не Гуров и она — не дама с собачкой… А Игорь?

Он впервые подумал о нем так — назвав по имени. До этого Игорь тревожащей тенью витал где-то рядом, но был бесплотен, безымянен, как бы не существовал вовсе. А теперь воплотился в реальность. Стыдно было думать о нем, о себе, обо всем, что случилось, и не думать было нельзя.

— Нам надо как-то… Я… — Сергей не знал, как сказать обо всем этом.

— Он не должен стоять между нами, — отозвалась Вера, поняв, что его мучает. Никого больше нет. Нет и все. Есть только ты, мой мальчик.

Он и в самом деле казался себе мальчиком рядом с ней. Хотелось уткнуться в подушку подле нее, чтобы она ласкала его, успокаивала, может быть, спела что-нибудь, колыбельную и просто тихую покойную песню. Нужно было время, чтобы простить и обрести душевный покой. Но кого простить, за что? Он и сам не знал, но жаждал прощения… И надо было решиться, взглянуть на нее, сказать что-то…

— Я всегда буду любить тебя, Вера.

Теплой волной жалости и нежности к ней обдало Сергея, когда повернулся он, чтобы увидеть ее лицо. Вера смотрела на него мокрыми от слез невидящими глазами.

Вина было выпито много, но Гисташп все не мог уснуть. Злился, ворочался, кряхтел, как старик. А ведь крепким еще считал себя, планы какие строил. Уверенности же не было. Оттого и злился.

Теперь все валил на Барлааса. Не было печали — явился. А зачем? Кому он теперь-то нужен? Да еще с такими речами… Он свое сделал.

Про зайца намекнул: кому посылать. Гарпаг, царедворец Астиага, письмо Киру в тушку зайца зашил, отправил — в дар будто. Поддержку в тайном том письме обещал. С него все и началось. Кир был тогда молод, правил персидскими племенами, а мечтал править миром. Гарпаг помог ему, повернул мидийское войско против мидийского царя. Маги поддержали Кира. Астиаг, пока в плен не попал, гнев свой на них обрушил, многих покарал. Потом Кир магов обласкал, поддерживали они друг друга. Барлааса поминали добрым словом, стихи его, песни были в почете. Все хорошо шло, пока не повернул Кир на север, в степи, на массагетов. Не надо было этого делать. Предупреждала его Томирис: «Отступись от своего, оставь это, царствуй над своей державой и не завидуй тому, что мы властвуем над нашей. Иначе кровью обопьешься». Не послушался степной царицы… Когда массагеты разбили войско персов, Томирис велела наполнить человеческой кровью винный мех и бросить туда голову Кира. Как и грозила, напоила кровью…

Жесткой казалась постель, хотя была мягкой, как всегда. Ворочался Гисташп с боку на бок, не открывая глаз, надеясь уснуть. А сна не было.

Конечно, Барлаас прав: Камбис — не Кир. Тот мудрее был, не так злобствовал, хитрил, когда надо. Иерусалим восстановил, разрушенный Навуходоносором, иудеям разрешил вернуться из вавилонского плена. Финикийские города восстанавливал тоже. И дома правил осторожно, раздоров не допускал, не обижал общину, ее порядки не нарушал. Подати, правда, были тяжелы, так на то война — без податей не навоюешь. Камбис же — иной. Власть отца затуманила голову. Зря Кир разрешил юнцу посидеть на вавилонском троне. Чему же теперь удивляться? Великий Камбис. Тьфу!

Гисташп сел, почесал под мышками, посмотрел сквозь узкое окно в темное небо, на одинокую звезду, мерцавшую еле-еле. Слуг звать не стал, прошел в угол, где стоял кувшин с вином, легко поднял его, припал к узкому горлышку. Слышал, как булькала жидкость, переливаясь в него, согревая грудь.

Встал у окна. Теперь виделось шире, звезд было больше. По крепостной стене шел стражник.

Что ж, дни Камбиса сочтены. Теперь его, Гисташпа, пробьет час. Уж он сумеет править державой. Дайте только срок, наведет порядок. Камбис сам свой конец назначил. И как только решился на такое? Не иначе рассудок помутился. На родного брата руку поднял… Ясное дело, боялся, что, пока будет воевать в Египте, Бардия может захватить в Персии власть. Но знал же, что без суда лишить жизни царевича никто не смеет. Теперь у Камбиса и права на престол нет. Как же все-таки пошел на такое? Или уж страх был так велик, или и впрямь думает, что все ему, великому, можно? Нет, дурак, просто дурак. Хорошо, Гутосса узнала…

Он подумал о старшей дочери Кира с добрым чувством, ласково имя ее произнес про себя. Она сама нашла его, все рассказала. И стала его женой. Она — из старшей ветви рода Ахеменидов, он — из младшей. Вместе они — сила. Теперь конец Камбису, преступнику, братоубийце…

Стала кружиться голова, может, оттого, что долго смотрел на звезды, а может — от вина. Он вернулся и лег в постель. Сразу поплыли перед глазами круги, шары какие-то… Но прежде, чем уснуть, он вспомнил, что Кир, желая закрепить свою власть над покоренной Мидией, взял себе в жены дочь Астиага Амитиду и что Гутосса — не только сестра, но и жена Камбиса. «А, все равно», — сказал он вслух и стал падать, проваливаться…