Он был явно шокирован, да и я ощущала себя как после удара электрическим током.

«Вот и все, — подумала я, — они ни за что меня не возьмут».

Я поочередно встретилась со всеми начальниками. Удивлялась, что никто из них не знал, о чем бы меня спросить. Зато у меня появилась возможность задать несколько собственных вопросов.

— Кто говорит вашим критикам, о чем они должны писать? — спросила я у одного из редакторов.

Он дернул головой, словно я предположила, что в газете процветает коррупция.

— Я действительно надеюсь, — произнес он напряженным голосом, — что «Лос-Анджелес таймс» не пытается оказывать давление на своих критиков.

— Боже сохрани, — ответила я. — Но мне говорили, что в «Нью-Йорк таймс» другая ситуация. Слышала, что Брайан Миллер не сам выбирает рестораны, что редакторы даже решают, сколько звезд должен получить тот или иной ресторан.

— Могу вас заверить, — торжественно произнес он, — что такие слухи не имеют под собой ни малейшего основания. У нас всем дают полную свободу. Даже представить невозможно, чтобы кто-либо когда-либо вмешался и оспорил мнение критика. Это было бы… — Он замялся, подыскивая подходящее слово. — …неэтично.

И добавил, чтобы сделать свою мысль совершенно понятной:

— Абсолютно неэтично. Это разошлось бы с традициями «Таймс».

Меня водили из одного серого кабинета в другой. Если б я горела желанием попасть на эту работу, то, наверное, сильно бы разнервничалась. Мужчины в строгих костюмах были важными и уверенными. Нам в «Лос-Анджелес таймс» такой уверенности не хватало. Мы стремились сами быть интересными, в то время как они ждали, чтобы интерес у них вызывал ты.

В глаза бросались и другие отличия. В Лос-Анджелесе мы занимали большие, просторные помещения. Красивая современная мебель и потоки калифорнийского солнца, льющегося сквозь стеклянные стены. А великая «Нью-Йорк таймс» представляла собой унылое зрелище: обшарпанные металлические столы, заваленные грудами бумаг, по углам брошенные в беспорядке сломанные стулья. Судя по всему, окна здесь не мыли несколько лет. Бледные сотрудники сражались с забитыми до упора металлическими ящиками, которые никак не желали закрываться: не хватало места. Лица всех, мимо кого мы проходили, были, как на подбор, землистого оттенка. Казалось, злая волшебница заперла их здесь, и они не могли выйти из здания. За стенами что-то шуршало. Вполне возможно, что мыши. Естественный свет, с трудом пробивавшийся в помещения, едва брезжил. Улыбок я тоже почти не приметила.

Меня протащили через отдел новостей к отделу культуры и представили стольким редакторам, что рука заболела от рукопожатий. Затем меня поставили перед невысокой аккуратной женщиной с коротко подстриженными седыми волосами. На ней был темный брючный костюм — сразу видно, что очень дорогой — и красивые туфли.

— Мы с вами разговаривали, — сказала она, протягивая руку. — Кэрол Шоу. Я хочу сопроводить вас в редакцию отдела повседневной жизни.

Тон ее был таким сухим, что я не могла не спросить:

— Что, там все так плохо?

— Настоящий рай, — сказала она, нажимая на кнопку лифта, — сами увидите.

Выйдя из отдела новостей в отдел моды и стиля, я почувствовала себя в роли человека, пришедшего навестить живущего на чердаке усыновленного ребенка. Комната оказалась еще непригляднее, чем те, которые я только что видела. К тому же там было очень темно, словно кто-то убавил напряжение в лампах до минимума.

— Я собираюсь представить вас множеству сотрудников, но на вашем месте я не пыталась бы запомнить имена, — сказала Кэрол. — Так будет легче.

Голос ее звучал резко — нью-йоркская осторожность, явное предупреждение держать дистанцию.

— Вижу, Кэрол взяла вас на буксир, — сказал косматый мужчина, идущий нам навстречу с протянутой рукой.

Его голос звучал приятно, но напряженно, словно он не вполне мог им управлять. Мятая одежда, лохматая голова, рябое лицо — такого человека я могла бы встретить в Беркли, но уж никак не в редакции «Нью-Йорк таймс».

— Я Эрик Азимов, редактор отдела повседневной жизни. Кэрол не просто мой секретарь, она у нас важная персона. У нее самый лучший дом среди сотрудников нашего отдела. Она живет в великолепном таун-хаузе в Челси, в то время как мне суждено ютиться в жалкой квартире Верхнего Бродвея.

— И тому есть причина, — похлопала его по руке Кэрол.

Я предположила, что причина имеет отношение к репутации дамского угодника, впрочем, по виду на такую роль он явно не годился. Он больше походил на персонажа Р. Крамба, [3] чем на галантного любовника. Подумала, что «Таймс», возможно, не слишком отличается от других газет.

— Домашний раздел, — сказала Кэрол, быстро проводя меня мимо ряда столов, — мода и стиль. А здесь спорт.

Глянула на часы.

— Пора на собрание редакции.

— Спасибо за экскурсию, — сказала я.

— Всегда пожалуйста, — откликнулась она. — Вы собираетесь вернуться?

— Это от меня не зависит, — ответила я.

— Я слышала другое мнение.

И Кэрол пошла прочь.

Собрание проходило в скромной комнате совещаний, вокруг стола, куда менее впечатляющего, чем полированный деревянный прямоугольник лос-анджелесского помещения «Таймс». Редакторы разложили бумаги, и воздух задрожал от накала: началось обсуждение новостей. Из стоящего в центре стола селектора доносился голос представителя вашингтонского бюро, который обрушивал на редакторов поток трудных вопросов. Знают ли они точное количество военнослужащих, которых Клинтон согласился направить в Боснию? Следует ли поместить на первую полосу сообщение об убийстве моряка-гея?