Софья медленно возвращалась к прежней жизни и старалась взяться за свои привычные дела, достала из сундука все летние вещи, хорошенько все их осмотрела, примерила детям, а потом принялась все перешивать, а заодно и выкраивать новые платья и рубашки. Получилось вполне авантажно. Такие бесхитростные повседневные дела словно возродили ее, помогали снова окунуться в радостную стихию лета, украшенную скорым приездом сестры Тани с милым семейством в Ясную Поляну. Шитье и прием брома по рекомендации врача вскоре успокоили нервы Софьи, расшалившиеся из-за многих причин, но особенно из-за «великих расходов», приводивших ее в такой ужас, что «просто беда». Теперь она стремилась к жесткой экономии, чему конечно же способствовала невозможность посещать балы.

За это время Софья кое-как навела порядок в своем московском хозяйстве, чем немало переполошила прислугу. Узнав о том, что к любимой служанке, ее крестнице, по ночам повадился ходить через окно кучер Лукьян, она сразу же рассчитала обоих. А когда ей стало известно, что ее старший повар частенько выпивал, она тотчас же уволила его. Софья была не согласна с мужем, считавшим, что в воспитании людей, в том числе и прислуги, исключительно важен личный пример. Сама она была убеждена, что только пощечина поможет их воспитанию.

Изо всех сил Софья стремилась выкарабкаться из пустяшного светского мира, чтобы вернуться в прежнюю семейную колею, не затронув при этом даже мизинцем своего мужа. Теперь она сама тянулась к нему, мечтая о том, чтобы гладко и дельно проходила их совместная жизнь. Но как достичь этого? Ведь если она будет жить в Ясной Поляне, то придется жертвовать сыновьями, а если в Москве, то будет мучить мужа. Из-за этого она постоянно ломала себе голову, как устроить жизнь так, чтобы мужу было хорошо в Москве. Теперь Софья стала гораздо лучше понимать предназначение Лёвочки, которое конечно же заключалось в творчестве. Ведь оно всегда одерживало над ним полную власть. Все затеи Лёвочки оставались в его голове, а решать их надо было судьбе, приказчику и ей. Только так, полагала она, можно было сберечь эту ипе machine a ecrire(машину для писания. — Н.#.). Не поэтому ли у нее появилось желание, или скорее потребность, побыстрее соединиться с ним в Ясной Поляне? К тому же завершился курс ее лечения под наблюдением акушера Чижа. Муж обзывал себя «грубым, эгоистичным животным», который «гримасничал добродетелью» — отпускал старика — повара, чтобы самому готовить еду, убирал дом, рубил дрова, топил печи и, конечно, ждал жену с детьми.

Кажется, трижды был прав ее покойный папа, утверждавший, что бедная его дочь не умела веселиться. Похоже, отцовское пророчество сбывалось. После веселой бальной феерии Софья затосковала, ее снова потянуло к простым деревенским удовольствиям. А для Тани, напротив, возвращение в Ясную Поляну было подобно какому-то «вечному кошмару», и она совсем не хотела разлучаться с Москвой. Софья объяснила дочери, что их материальное положение не позволяет больше так бездумно тратить деньги. Госпожа Фортуна уж очень быстро вращала свое колесо, не давая никакой возможности хоть как- то ей опомниться. Тем не менее думать ей было о чем. Софья прекрасно понимала, что «начинала портиться», делалась более эгоистичной, смотрела на супружескую любовь только как на награду, не задумываясь о том, что ее еще надо заслужить испытанием, которое может оказаться не по плечу.

Она жила с мужем словно в параллельных мирах. А он утверждал, что муж и жена не параллельные линии, а пересекающиеся только в одной точке, чтобы дальше идти по разным путям. Так и шли они сейчас по разным дорогам. Ее мучили постоянные заботы о детях и Лёвочке, от этих проблем ей порой становилось невыносимо тяжело. Так хотелось совсем иной жизни, в которой кто-нибудь заботился бы именно о ней. Однако все это были только мечты. Только когда под яснополянским небом собрались два больших дружных семейства — Толстых и Кузминских, жизнь Софьи опять забила ключом, позволив ей отвлечься от мучивших ее тягостных мыслей. Родственники чинно ходили друг к другу в гости. Как всегда, Кузминские обустроились в другом флигеле, который так и назывался в их честь — «кузминским». Все семейство Толстых приходило к ним, чтобы отведать вкуснейших пирогов, а на следующий день Кузминские наносили ответный визит Толстым. После этого обсуждали, чей же пирог вкуснее. Проигравших конечно же не было. Как говорил в подобных случаях Лёвочка, «оба — лучше».

Летняя яснополянская атмосфера была немыслима без любовного флера: старшие дети Толстых постоянно влюблялись в кого-нибудь. А у малышей были свои проблемы — они частенько дрались друг с другом и, естественно, после этого сильно плакали. Тетя Таня мастерски расправлялась с драчунами: брала проказников за шиворот и стукала их друг о друга лбами, а потом заставляла поцеловаться в знак примирения, грозя поставить забияку в угол. Катание налошадях, пикники, купание и, наконец, лакомство мороженым, каймаками, представлявшими собой фантастические кулинарные изыски в виде домиков с вафельными окошками, соединенными между собой вкуснейшим кремом… Так с обедами под вязами, где блюда сменяли друг друга, проходил день за днем. А горничные в это время постоянно крахмалили и гладили белоснежные скатерти, лакеи чистили пропасть обуви, а кучера готовили экипажи для господ. Но однажды эта умиротворенная жизнь была нарушена: Лёвочка позвал Софью в свой кабинет и передал доверенность на управление всеми своими делами, имущественными и издательскими. Она на всю жизнь запомнила этот день — 21 мая 1883 года, когда ей пришлось пролить столько слез. Теперь, кроме ежедневных семейных хлопот, на нее еще свалились немалые заботы об имениях, домах, издании книг, а муж таким образом освободился от этих проблем. Этот его шаг был спровоцирован страшным пожаром, который уничтожил половину яснополянской деревни. 22 семьи остались без крова. Лёвочка сам тушил огонь из пожарного крана. Он так близко к сердцу принял эту беду, что хотел все свое имущество отдать погорельцам. Но, поразмыслив, понял, что не сможет этого сделать, ведь у него восемь детей, жена. Он и она — одно целое. Так он решил написать доверенность на ее имя. Сам же в это время отправился «отпиваться» кумысом в самарские степи и ликвидировать тамошнее хозяйство. Оттуда слал ей страстные письма, которым Софья уже не верила.

На Святую Троицу она с радостью принимала у себя князя Урусова, приехавшего к ней из Тулы, чтобы передать рукопись мужа «В чем моя вера?». В этот праздничный день мимо них гурьбой проходили молодые нарядные бабы, парни с гармошками, песнями и венками. Они шли к Среднему пруду, чтобы бросить венки в воду и загадать что-нибудь на счастье. Глядя на эту беззаботную толпу, Софья тоже захотела загадать. Сейчас она вспомнила, как муж однажды сказал ей, словно напророчил, что та жизнь, которую она вела в Москве, немыслима без романа. Теперь этот роман, кажется, сам нашел ее. Всю свою супружескую жизнь Софья покорно и смиренно обожала Лёвочку, удовлетворяясь его «временными порывами». Сейчас же она уже не доверялась им, ей хотелось возвышенных романтических чувств, «ласки — любви», восторгов и признаний. Все это она нашла в князе Урусове, Лёвочкином «апостоле».

Софья была очень дружна с Леонидом Дмитриевичем. С ним ей было «хорошо и счастливо», он помогал ей абстрагироваться от монотонной повседневности. Интуиция подсказывала ей, что он относится к ней не просто по — дружески, не только как к жене своего друга, оставаясь при этом рыцарем «без тени и укора совести». В их отношениях было что-то загадочное, таинственное, не понятое ею до конца, но зато угаданное ее мужем и вызывавшее в нем ревность. А Леонид Дмитриевич был удивительным человеком. Он пребывал в мире отвлеченных мечтаний и абстрактных идей, предпочитая вести жизнь замкнутую и уединенную, скорее похожую на жизнь затворника и холостяка. Он был женат на дочери знаменитого богача Мальцова, особе весьма эмансипированной, полностью отдавшейся светской жизни и проживавшей постоянно в Париже. Как- то Софья познакомилась с этой Моней, приезжавшей вместе с дочерью Мэри и ее мужем в Ясную Поляну. Ее очень коробило поведение Леонида Дмитриевича, по — прежнему называвшего жену «душкой». А Моня между тем горячо благодарила Софью за то, что ее семья одарила горемыку — мужа всем тем, чего не могла дать ему она сама — теплоту и ласку. Чем-то жизнь князя напомнила ей жизнь Ивана Сергеевича Тургенева, также обретшего себе приют на краешке чужого гнезда. Многие подмечали, что Урусов, так же как и Тургенев, «волочился» за семьей Толстых. Софья поражалась таким свободным независимым супружеским отношениям, тем, что муж достаточно либерально воспринимал причуды своей жены. Но еще больше Софью удивляло то, как в этом человеке сочеталась любовь к философии, ко всему утонченному и изысканному с положением чиновника.