К апрелю все подготовительные работы были завершены, о чем Софья уведомила свою наставницу Анну Григорьевну Достоевскую. Она подготовила тексты, распределила их по томам, все это сделала легко и уверенно. У нее была большая опора влице Н. Н. Страхова, который во всем действовал всоответствии с намеченным планом. Новое, пятое издание конечно же во многом повторяло предшествовавшее, которое вышло 12 лет назад в одиннадцати томах. Теперешнее обновленное включало в себя еще один том, двенадцатый, куда она намеревалась поместить все поздние статьи и трактаты мужа. Именно с этим томом ей предстояли большие проблемы.

Софья еще раз провела успешные переговоры с владельцами московских типографий Мамонтовым, Волчаниновым, Лиснером и Кушнеревым. Они должны были напечатать отдельные тома собрания сочинений Толстого. Проблема возникла у нее только одна, и причем существенная. Она касалась цензуры. Поэтому Софья предварительно проконсультировалась с духовным цензором А. М. Ивановым — Платоновым. Тот объяснил ей, что антицерковные сочинения мужа не могут быть опубликованы, и посоветовал включить в последний том новые художественные сочинения мужа. Также он посоветовал ей заблаговременно заручиться благословением начальника Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистова и конечно же обер — прокурора Священного синода К. П. Победоносцева. Его совет она приняла к сведению, а после стала размышлять, как ей быть с рекламным проспектом, с адресами для рассылки, можно ли выпускать тома собрания сочинений не по порядку, а по мере их готовности и т. д. Для этого ей были нужны копия с объявления о подписке и копия с циркуляров, полученных от Анны Григорьевны Достоевской. В общем, мытарств было много, и она делилась ими со Страховым, рассказала ему о своем визите к Иванову — Платонову. Николай Николаевич успокоил Софью, объяснив, что выпуск томов не по порядку обычное дело, а заверения духовного цензора служат очень серьезной гарантией того, что двенадцатый том может увидеть свет. Заодно она решила с ним и другие вопросы: о размещении портрета мужа, о необходимости написания предисловия, о возможности рассрочки оплаты. Страхов был уверен, что это издание станет образцовым, ведь все предыдущие были «несносно плохи».

Тем временем постоянно возникали проблемы и совсем иного порядка, которые были связаны то с добыванием денег, то с недугами, свалившимися на кого-то из детей или на нее саму. Софья до сих пор не могла оправиться после родов Саши. Из нее все время «что-то лило, точно внутри нарыв прорвался».

Боль не уменьшалась, и она обратилась к хорошему специалисту, доктору Чижу. Тот подтвердил опасения акушерки, о чем Софья уже сообщила Лёвочке, который стал снова винить себя, мучился угрызениями совести, называл себя «грубым, эгоистическим животным». Жена успокаивала мужа, считала, что они оба виноваты — не удержались тогда после последних ее родов, сопровождавшихся желанием Лёвочки уйти из дома. К тому же, как полагала Софья, причиной ее недуга могла стать какая-нибудь и «механическая причина». Вскоре она почувствовала себя значительно лучше, в течение нескольких дней не было «ни капли крови».

Но чувство облегчения быстро прошло — ей снова пришлось окунуться в вечные проблемы повседневности, самой трудной из которых была: где достать денег? Этот совсем нериторический вопрос делал ее «измученной и растрепанной». Она постоянно скрупулезно просчитывала семейные расходы, из которых 609 рублей уходило на еду и дом, 203 рубля — на детское обучение и 98 рублей — на обслуживающий персонал, на слуг. Таким образом, деньги становились чем-то мистическим, внезапно исчезающим, чтобы объявиться вновь. А муж перестал думать о деньгах. Теперь он не придавал им никакого значения, предоставив жене полное право заниматься всеми финансовыми вопросами.

Софья даже не заметила, как полюбила темноту и тишину. Только так она могла расслабиться и на миг забыть о проблемах. Извечная суета сует давала о себе знать. Она еще больше стала любить ухаживать за больным Лёвочкой. В такие моменты особенно остро ощущала свою полезность мужу. Истинным праздником для нее становились поездки с дочерью на Мясницкую, в Школу живописи, ваяния и зодчества. Посещая вечерние классы, она забывала о своей суетной жизни. Она еще больше увлеклась обучением Андрея и Миши, находя для себя в этом труде огромную радость. Каждый раз слыша возглас сыновей: «Мама, поучи нас!» — она забывала о повседневном кошмаре, о грузе материальных забот.

А муж в это время «дышал» мыслями о Будде, сам убирал свою комнату, топил печи, колол дрова, возил на салазках воду, предпочитал ходить пешком, в поездах ездил третьим и самым дешевым классом. В общем, стремился сделать свою жизнь как можно более идеальной и христианской. Теперь он понял, что их семья может уложиться в сумму от двух до трех тысяч рублей в год. Считал, что все домочадцы должны больше давать, чем брать, и предложил по воскресным дням организовывать обеды для бедных. Хотел, чтобы семья делала больше для других, чем для себя. В общем, Лёвочка жил без мяса и обличал семью для того, чтобы потом каяться. Иногда слабел, не писал, впадал в уныние. Правда, оживился, когда организовал с В. Г. Чертковым издательский дом «Посредник», чтобы предлагать публике дешевые, двухкопеечные издания своих произведений. К своей работе он подключил опытного издателя Ивана Сытина, а также очень образованного Павла Бирюкова. Софья же подмечала в Черткове что-то несимпатичное, подозрительное и суетливое. Она пришла в ужас, когда услышала, как Владимир Григорьевич уговаривал мужа зачем-то поехать с ним в Петербург, где обещал Лёвочке устроить жизнь более достойную. А вот теперь, как ей показалось, он уж слишком «зажился» у них в Москве, спал в комнате с Лёлей и сиял счастьем. Короче говоря, муж с большим воодушевлением занимался делами «Посредника», что-то специально сочиняя для него, а она тем временем готовила свое издание его сочинений.

Софья захватила с собой в Москву рукопись «Холстомера» для набора и постоянно торопила мужа закончить работу над повестью «Смерть Ивана Ильича», предназначенной ею для последнего, двенадцатого тома собрания сочинений. Наконец, он склонился к тому, чтобы подправить повесть. Быстро пробежав несколько отрывков из «Холстомера», Софья воскликнула с восхищением: «Очень хорошо! Вот пишет-то, точно это нам». Ей хотелось, чтобы Лёвочка побольше «пачкал» пальцы чернилами, когда трудился над этим сочинением, а не над текстами для «Посредника», такими как «Ильяс», «Где любовь, там и Бог», «Два брата и золото». Ее раздражало, когда муж занимался чем-то другим, а не писательством, например, когда шил ботинки на толстых подошвах для Афанасия Фета, за что получил «свидетельство» о «полной целесообразности работы».

У Софьи было забот по горло. Надо было снова поподробнее расспросить Анну Григорьевну обо всех тонкостях подписки на издание, чтобы оно расходилось быстрее. Она не забыла о том, как сочинение мужа, изданное Вольфом, не могло разойтись аж за двадцать лет. А другое Лёвочкино издание 1873 года, вышедшее в восьми томах, тиражом 3600 экземпляров по цене 12 рублей за экземпляр, продавалось крайне туго, так как не было распространителей и толковых книгопродавцов. Поэтому приходилось довольствоваться только теми заказами, которые поступали от очень крупных торговцев за наличный расчет. В общем, ей не хотелось дважды входить в одну и ту же реку. Софья очень ответственно относилась к своему издательскому делу, видя в нем единственно достойный источник существования своей огромной семьи. Она не могла позволить себе широким жестом безвозмездно раздавать то, что принадлежало ей и детям, не была намерена кормить дармоедов, наживавшихся на Лёвочкином труде.