Не могу не помянуть еще о горе, испытанном мной от той бессмыслицы, о которой я слышала раньше, а именно: о секретном распоряжении Синода священникам не отпевать в церкви Льва Николаевича в случае его смерти. Кого же хотят наказывать? Умершего, ничего не чувствующего уже человека или окружающих его, верующих и близких ему людей? Если это угроза, то кому и чему? Неужели для того, чтобы отпевать моего мужа и молиться за него в церкви, я не найду или такого порядочного священника, который не побоится людей перед настоящим богом любви, или непорядочного, которого я подкуплю большими деньгами для этой цели? Но мне этого и не нужно. Для меня Церковь есть понятие отвлеченное, и служителями ее я признаю только тех, кто истинно понимает значение Церкви. Если же признать церковью людей, дерзающих своей злобой нарушать высший закон — любовь Христа, то давно бы все мы, истинно верующие и посещающие церковь, ушли бы от нее.

И виновны в грешных отступлениях от Церкви не заблудившиеся люди, а те, которые гордо признали себя во главе ее и вместо любви, смирения и всепрощения стали духовными палачами тех, кого вернее простит Бог за их смиренную, полную отречения от земных благ, любви и помощи людям жизнь, хотя и вне Церкви, чем носящих бриллиантовые митры и звезды, но карающих и отлучающих от церкви пастырей ее.

Опровергнуть мои слова лицемерными доводами легко. Но глубокое понимание истины и настоящих людей никого не обманет.

Москва, Хамовнический пер., 21. Графиня Софья Толстая. 26 февраля 1901 г.».

Муж спокойно прослушал обращение Софьи, похожее на крик души, снисходительно улыбнулся и сказал, что об этом вопросе написано столько книг, которые все не уместились бы целиком в их большом доме, а ты собралась их учить своим письмом. Но она была уверена, что поступила правильно. Вскоре ее страстное письмо облетело весь мир: многие ее хвалили за столь смелый шаг и такой честный поступок. Чуть позже написал свой «Ответ Синоду» Лёвочка, но он не вызвал такого шума и такой бурной реакции, как ее письмо, ходившее по рукам, которое все переписывали.

После этого за Лёвочку заступился, кажется, весь мир. Сразу же взбунтовались студенты Петербурга и Москвы. Весь народ высыпал на площади и улицы. Кого только здесь не было! Приказчики, извозчики, рабочие, интеллигенция — все встали на защиту Толстого, все возмущались его отлучением от церкви. Многотысячная толпа своим выходом на улицы города как бы демонстрировала свое негодование выходкой Синода. В это время Лёвочка прогуливался, как всегда, в районе Лубянской площади. Кто-то, увидев его, крикнул: «Вот он дьявол в образе человека!» Толпа заволновалась, стала приветствовать его криками: «Ура! Лев Николаевич! Здравствуйте! Лев Николаевич! Ура! Привет великому человеку!» Лёвочка захотел поскорее уехать на извозчике, но все кричали «ура!» и не давали это сделать. С трудом ему удалось выбраться из толпы.

Потом состоялась еще одна мощная демонстрация в столице, на Казанской площади, в которой принимали участие писатели, многие из них были арестованы. После этого закрыли Союз русских писателей и был арестован князь Л. Д. Вяземский, невзирая на его придворное звание.

Только одна Софья знала о Лёвочкиной тайне. Однажды, когда она протирала книги на одной из полок, он, увидев это, строго — настрого запретил ей прикасаться к ним. Она была заинтригована запретом и как-то, когда его не было дома, из женского любопытства решила покопаться на полке. Каково же было ее удивление, когда за книгами она увидела припрятанную иконку Божьей Матери, которой его благословила тетенька, когда он отправлялся на Кавказскую войну. Софья открыла для себя трогательное благочестие мужа, его набожную робость, проявившуюся в желании скрыть от постороннего взгляда то, во что он верил. Какое целомудрие и какая любовь к дивному образу!

Новое столетие Лёвочка встретил не в лучшей форме. Зимой, живя в Москве, он часто хворал, силы покидали его. Он, так долго напоминавший могучее дерево, стал все чаще и чаще скрипеть. Плохо спал и мало ел. Однажды, переев на ночь гречневой каши, сильно заболел. Начались адские боли в печени и желудке, рвота с кровью, он кричал на весь дом, но не позволял приглашать докторов. Софья знала, что муж — очень трудный пациент.

Все дети жили в своих имениях, кроме Лёвы, который находился во Флоренции, и Тани, лечившейся в это время в Риме. Сама же Софья устала жить только материальными заботами и делами и занялась изучением итальянского языка, купила самоучитель и одновременно брала уроки музыки у гувернантки дочери Саши.

Всю зиму муж был «больнешеньким», приходилось кормить его из ложечки и регулярно делать массаж. У Софьи была легкая рука и способность к лечению, доставшаяся ей от отца по наследству. Она постоянно кого-нибудь лечила: то своихдетей, то народ, то Лёвочку, причем его — с особым терпением. В общем, Софья с полным основанием могла считать себя главным домашним врачом. Пережив самые тяжелые месяцы, которыми были для него февраль и март, Лёвочка к лету так и не оправился от болезни. Тем не менее продолжал самолечение, был, как он выражался, сам себе доктором, верящим индийским браминам, которые излечивались от недугов ходьбой, работой и верой в собственное здоровье и бодрый дух. Он нашел для себя единственное лекарство, которое могло спасти от старости, — вегетарианство. Однако чувствовал себя «стабильно очень нехорошо». Если в молодости он болел изредка, во взрослые годы — раз в месяц, то в старости — каждые пять дней. В борьбе с недугами предпочитал закаливание и гигиену. Хорошо зная доводы мужа против лечения, Софья упорно делала свое дело: лечила его не только словом, но и медикаментами, предписанными докторами для спасения «умирающей жизни». Глядя на мужа, она отмечала, как он сильно похудел и постарел. Он постоянно недомогал, то пальцы сводило, то желудок «не варил».

28 июня 1901 года, в день рождения их старшего сына Сережи, муж заболел очень тяжелой формой малярии и находился между жизнью и смертью. У него были жар, сильная боль в груди, пульс 150 ударов в минуту. Софья сразу же послала за тульским врачом Дрейером, который диагностировал малярию и прописал хинин, кофеин и строфант для сердца. С помощью хинина удалось снизить температуру, но пульс по — прежнему оставался высоким. Лёвочка худел, слабел, находился на распутье — вперед к смерти или назад к жизни. Порой ему становилось лучше, и он начинал упрекать жену за лечение, сердиться на докторов, которых она приглашала. Но когда он чувствовал себя плохо, то всегда послушно лечился, мечтая поскорее поправиться, чтобы совершать прогулки по яснополянским лесам. Однако до этого было еще очень далеко, потому что ходил он ещё плохо. А ночью постоянно стонал от ревматических болей или от плохого кровообращения. Софья делала ему горячие солевые ванны, поила минеральной водой.