— Я, София Павловна, должен идти, вот, пожалуйста, прочтите.

Подал письмо и убежал.

Софочка разорвала толстый конверт. Неразборчивое и длинное послание начиналось так:

«Вы думаете, что я — мальчик. Но, поверьте, моя любовь к Вам, о которой я решаюсь, наконец, сказать…

Розы вздрогнули и закачались в своей стекляшке, пружинная подушка приятно подбросила двух, сидевших в лимузине, молодых людей, ноги которых в лаковых туфлях и шелковых носках были надменно вытянуты и упирались в чахло-сиреневую обивку. Мотор круто повернул на Гагаринскую. Сидевший слева сказал:

— Я удивлен и этого не скрываю. Увлечение — да, но марать полк, титул, старинное имя, я решительно не понимаю князя…

— Послушай, — ответил другой, — полно об этом. Ты, как ребенок, занят разным вздором, когда нас ждет… — Не договорив, он обернул свое лицо к собеседнику, — губы были тонки и красны, ресницы длинны, как у девочки. Но мелкие черты лица были неправильны, и тревожная улыбка неприятна.

— Да, какие-то экзальтированные развратники.

— Стыдно. Павел, повторять гадкую ложь, отлично зная ей цену.

— Почему ты горячишься, я же не посвящен еще.

Помолчав, Борис ответил торжественно и строго:

— Ты не посвящен, ты лишь связан словом. Но подумай, через полчаса будет уже поздно. С твоего согласия, я говорил о тебе, как о решившемся вступить. Ты знаешь, что изменникам нашему братству — смерть.

— Что же вы, в Неву меня бросите? — рассмеялся Павел.

— Нет, — серьезно сказал Борис, — дом герцога стоит на Фонтанке.

Вдруг он близко наклонился к брату, сжал ему руку.

— Павел, ты увидишь, что одно есть счастье на земле…

Но шофер уже открывал дверцу, весь в медалях швейцар стоял у распахнутого подъезда, в глубине которого виднелась широкая мраморная лестница под синим ковром.

Министр был пленителен. Он явился к Софочке в шоколадного цвета костюме, лиловом галстуке, завязанном щегольски, благоухая английской эссенцией неподражаемо грассируя французские словечки.

Барон, ах, барон, какой неосмотрительный шаг ввести в салон Софочки такого льва, как молодой, блестящий, только что назначенный министр. Барон пришел поздно, хозяйка рассеянно протянула ему руку, барон желчно острил, никто не слушал его острот. Наконец, он поднялся — его даже забыли попросить остаться.

Входная дверь громко хлопнула под носом удивленного лакея:

А министр говорил:

— Английский король был очень любезен. Он сказал: «Господа… я счастлив»… потом мы поехали в Стокгольм.

Софочка робко спрашивала:

— Но, Георгий Дмитриевич, скажите…

И министр, достав великолепный портсигар, стучал мундштуком о золотую крышку и выпускал колечки душистого дыма.

— Да, да, я не успеваю следить за литературой и искусством. Балет, что может быть лучше балета, да, да, классического. Но этот нынешний, не скажите, тоже хорош. Принц Сикст Бурбонский, говоря о Фокине, сказал мне: «Это прелестно, да это совсем хорошо».

— Но государственные дела?

— Ах, государственные дела, вы знаете, только поддержка двора дает мне возможность работать. Мои товарищи по кабинету, это… это — старые стулья.

— Георгий Дмитриевич, хотите фисташек?

— Нет, это не варенье, это изюм в сиропе, попробуйте.

Как жмет тесный мундир, режет расшитый воротник, неприятно и звонко бьется сердце, когда видишь, что чудная Софочка, обожаемая Софочка не обращает никакого внимания на этот мундир, ни на это глупое сердце. Чертов министр. О нем дядя сказал вчера за завтраком: «Либеральный прохвост». Вот наступить бы ему на ногу или облить его рыжий костюм чаем.

— Государственные дела? Не говорите мне о них, София Павловна. Да, я должен быть в заседании. Merci, merci, непременно буду.

И эластично покачиваясь, распространяя легкий запах английской эссенции, министр вышел. Лакей побежал распахивать дверь. Шесть сыщиков, дежуривших у подъезда, потеряв развязный вид фланирующих денди, вытянулись в струнку.

— В совет!..

Над Невой бежали черные, синие тучи и погасал морозный закат. Ртуть в градуснике опускалась с одиннадцати на двенадцать…

А в полукруглом салоне Софочка сердито говорила Павлу Коржикову, так звали влюбленного лицеиста:

— Вот ваше письмо. Можете чернильной резинкой (ведь, у всех школьников есть резинки) подчистить мое имя и вписать какую-нибудь Глашу или Сашу. Вы, Павлуша, очень милый, но всему же есть мера.