Правда, позавчера, вечером, Софочка, лежа в постели, перечитывала эту записку не без удовольствия, даже шутя, поцеловала ее. Но теперь она совсем искренно сердилась. С сегодняшнего дня ее занимали исключительно государственные дела.

Звук шагов скрадывался толстым бобриком. Дядюшки гофмейстера не было дома и Павлик расположился за его огромным рабочим столом. Груды книг и бумаг, разбросанные в величественном беспорядке, как бы свидетельствовали о важных бюрократических занятиях. Надо ли говорить, что они были бутафорские: гофмейстер был неприсутствующим членом Государственного Совета и в сей бренной жизни занимался почти исключительно своим геморроем.

Шесть свечей сияли под овальным абажуром, бросая яркий свет вниз, кругом же распространяя зеленый туман. Лампа эта всегда напоминала Павлу тридцатые годы и Пушкина.

«…Жалею, что тебя не было. Посвящение мое состоялось. Вначале ввели меня в темную комнату и оставили одного, затем господин, хотя и в маске, но в котором я сейчас же узнал Сергея Павловича П., вошел ко мне и попросил следовать за собой. За большим столом сидело человек двенадцать. Герцог, сидя на председательском кресле, задал мне несколько вопросов, к которым я был приготовлен Борисом. Затем мне были прочитаны пункты устава, объясняющие цели тайного общества. Я поклялся исполнять устав, председатель ударил меня плашмя какой-то масонской саблей. Церемония была кончена.

Таинственные незнакомцы сняли свои маски и все оказались знакомыми мне и тебе. Многие из них не пропускают ни одного балета. Я угадываю твой вопрос. Разумеется Г. в их числе. Тотчас же все перешли на половину герцога. Ужин, начавшийся, как обыкновенно, кончился оргией. Я был пьян. Точно не помню, как рядом со мной очутилась женщина, откуда влились музыканты… Проснувшись поутру у себя на постели, я постеснялся расспрашивать, кто и когда доставил меня домой.

Я полагаю, что тайное общество один предлог для веселого времяпрепровождения. Впрочем, я дал слово и, повинуясь жребию, обязан сделать все, что прикажут, вплоть до убийства государя.

Ну, а что ты поделываешь?..»

Лакей вышел на улицу. Синий конверт с большой серой печатью был у него в руках. Под газовым фонарем почтальон возился с ящиком, вытряхивая его содержимое в свою сумку.

— Захвати, любезный! — крикнул лакей и подал ему письмо Павла.

— Ах, вздор какой, я нарочно запечатал письмо гербом дяди, кто же посмеет его вскрывать.

— Ну, а если вскроют?

— Я скажу, что я все это выдумал.

— Ты поступаешь, как мальчишка, Павел, — холодно сказал Борис, — и я жалею, что доверился твоему слову.

Без пальто выбежал он на улицу. Фонари тускло мерцали на морозе. У почтового ящика никого не было. Полутемная Фурштадтская была пуста.

— Опять Павлову, — проворчал чиновник, принимая телеграмму, — сороковая, — и приятно осклабился, увидав, что выстукиваемые слова не напоминают обычного «40.000 купил», «принял заказ 100.000 франков Выборг», — содержание телеграмм получаемых инженером.

Нет, тут было кое-что поинтереснее.

«Мария Гавриловна не идет на уступки. Грозит скандалом. Настойчивым просьбам согласилась отсрочить передачей писем неделю. Сведений нет. Прошу указаний. Жук».

Депеша была срочная. Телеграфист поэтому не стал ожидать десятой, а крикнул своего единственного помощника и почтальона Фильку и велел ему тотчас же отправиться на завод. А сам закурил самодельную папиросу с длинным мундштуком и стал воображать, какая такая Мария Гавриловна хочет скандалить и какие такие письма.

В кожаной тужурке, рослый, коренастый, блестя лысиной, сверкая румянцем, весело поводя голубыми навыкате глазами, Яков Ильич Павлов принимал доклад младшего инженера.

— Распорядиться! Знаю! Понимаю! Прекрасно! — бросал он, водя толстым, коротким пальцем по какой-то смете.

— Что! Циркуляр! Плевать мне на ихние циркуляры.

— Срочная телеграмма, Яков Ильич, — сказал вошедший мальчишка.

Тот не спеша разорвал наклейку и вдруг, крепко выругавшись, побагровев, вскочил.

— Автомобиль! Вещи! Еду в Петербург! — и, всем своим видом выдавая крайнее волнение, инженер быстро прошел в столовую, налил в кофейную чашку водки, выпил разом и, не закусив, налил еще.

Барон фон Шиллинг, — мы о нем и забыли, а он не переставал быть самим собой, ежедневно бриться у Maule, ежедневно завтракать у Донона, ходить в клуб и заниматься делами. А дела барона, надо сказать, были разнообразны, были чрезвычайно, в высшей степени разнообразны.

Секретарь благотворительного общества — раз.

Вновь назначенный член совета того министерства, где с некоторых пор появился столь обаятельный и пленительный министр — два.