— Сначала расскажи нам, чего мы еще не знаем. Мэттью уже ввел меня в курс дела — насколько мог. Теперь твоя очередь.

Я описала наши поездки в Вестминстерское аббатство, Уилтон-Хаус и Вальядолид. Только о броши с портретом язык не повернулся рассказать. Сама не знаю, почему я о ней утаила. По ходу рассказа Атенаида пристально смотрела на меня, явно чуя недомолвку; но как только я договорила, руку все-таки убрала.

Я вынула книжечку и развернула на первой странице. К листку форзаца был приклеен еще один: на нем среди серого фона проступал рисунок — копия рельефа, полученная притиранием. Изображал он все ту же химеру. Остальные страницы были исписаны изящным почерком, который я уже успела запомнить.

— Читай, — сказала Атенаида.

«Май 1881

Дорогая мама!

Едва ли тебе, пребывающей среди ангелов, захочется знать подробности той истории, которую я собираюсь запечатлеть.

Однако же, вступая на этот путь, неплохо, как мне кажется, записать то, что привело меня к нынешнему рубежу, переписать чернилами «книгу мозга моего», как сказал бы принц Датский. В глубине души я сознаю, что тружусь для себя, на собственную радость и печаль, но, верно же, было бы слишком нескромно начать этот дневник обращением "Дорогая Офелия"».

Я подняла глаза.

— Ее мемуары, — пояснила Атенаида.

— Так о чем они?

— По-моему, лучше узнать это от нее самой, — сказала Атенаида, отворачиваясь к залитому дождем стеклу.

Офелия очень рано лишилась матери. После этого, если верить дневнику, отец стал для нее всем — как и она для него, наряду с пациентками, которых он лечил. У него действительно была частная лечебница для душевнобольных женщин в городке Хенли-ин-Арден — об этом же говорил доктор Сандерсон.

«Наши гостьи — так папа называл своих подопечных — занимали одно крыло большого старого особняка, а мы — другое. Мне запрещалось открывать обитую сукном дверь, которая соединяла части дома, равно как и им, хотя их крики порой проникали сквозь эту перегородку, особенно по ночам, когда весь прочий мир погружался в тишину».

Должно быть, он понимал, что такая обстановка — не лучшая для воспитания ребенка, и потому, когда мог, возил ее в Стратфорд, поиграть с детьми приходского священника — преподобного Гренуилла.

— Отца Джема? — спросила я. — Джереми Гренуилл был сыном священника?

— С дочерьми ей было скучно, — ответил Мэттью, — а старший сын в их семье уже учился в Оксфорде. Джем был ее любимцем. Можешь пролистать до того момента, где ей исполнилось десять. Там есть глава о «Шекспировской даме».

— Так, значит, она действительно виделась с Делией?

«Горничная божилась, будто мисс Бэкон сгубило проклятие, повар считал ее русалкой или феей, что живут в полых холмах. Хотя, добавлял он, приехала она будто бы из Америки. Как бы то ни было, в одном слуги были согласны: Делия держалась с достоинством королевы».

Я стала читать по диагонали, выхватывая отдельные слова и фразы.

«Высокая… темные волосы с седыми прядями… синие глаза…»

«В нашей гостиной она стала царить безраздельно; не помню, чтобы даже преподобный Гренуилл был способен произнести больше десятка слов с самого ее появления. И все, что она говорила, так или иначе относилось к Шекспиру».

Делия увлекла новых знакомых рассказами о блестящей системе практической философии, сокрытой в его пьесах, — порождении величайших умов елизаветинской эпохи, призванном исподволь, под видом развлечения, формировать преемников высшего знания, способных дать отпор тирании и устремиться к свободе.

Стратфордский поэт, утверждала она, был всего-навсего манекеном, личиной, спасающей истинных авторов от гнева правителей-автократов. Настало время, объявила как-то Делия, снять эту личину и явить людям истину. Она собрала всех их вместе и под видом великой тайны прошептала несколько слов. «Людей переживают их грехи, — произнесла она, — заслуги часто мы хороним с ними».

Я прервалась. Эта же цитата стояла в вальядолидском фолио. Она же встретилась мне в письме, которое Офелия написала намного позже.

«Истина скрывается в документах, а те, в свою очередь, спрятаны в полости под надгробным камнем ее придуманного глашатая — Шекспира из Стратфорда. Доказательство этому нашлось в письмах Бэкона — поэтических письмах, — многозначительно уточнила она. — "Пусть похоронят плоть мою и с ней позор наш — имена, коими был я зван"».

Я нахмурилась. Цитата не принадлежала Бэкону — это была строчка из сонета Шекспира. Вдобавок в ней была ошибка — «имена» вместо «имени». Странно, что ее тоже привели в вальядолидском фолио.