— Правда, он великолепен? — не без гордости спросила миссис Квигли. — Это копия статуи тысяча семьсот сорок третьего года, из Вестминстерского аббатства.

Однако одинаковы они были не во всем. Как и говорил служка, слова на свитке были другими:

— Племянница говорила мне, что актеры считали «Макбета» приносящим несчастья, — сказала миссис Квигли, — хотя, уверена, Пембруков это не коснулось. Эта цитата, знаете ли, тесно связана с историей поместья. Шекспир когда- то бывал здесь.

У меня по спине пробежал холодок.

— Но ведь статую изваяли больше чем через век после его смерти, — обронил сэр Генри.

— Несомненно. Однако прежде, чем попасть на свиток, эта фраза украшала одну из притолок у входа в дом.

Сэр Генри рывком развернулся к входной двери.

— Нет-нет, не здесь, — сказала миссис Квигли, подняв брови. — В девятнадцатом веке фасад перестроили.

Обойдя статую, она прошла в коридор-галерею, обрамлявшую внутренний дворик, и повела рукой.

Как и библиотека Уайденера, Уилтон-Хаус в плане представлял собой полый квадрат. Казалось бы, зайдя через входную дверь, оказываешься на первом этаже, но тут все было иначе: под нашей галереей располагался еще один ярус, как будто дом стоял на склоне холма.

Внизу слева виднелся арочный проход. Во времена Шекспира, как объяснила нам миссис Квигли, там располагался открытый проезд, ведущий внутрь двора. Повозки привозили знатных дам и господ, а порой и актерскую труппу к наружным воротам, а потом и сюда, к прелестному, как она выразилась, портику с горгульями, который располагался примерно под нашими ногами.

Я поежилась. Через эту арку въезжал Шекспир. Он стоял здесь, на брусчатке двора, поглядывал на небо — не собирается ли дождь? Ел, потягивал эль, а может, вино где-то в этих стенах, перемигивался с какой-нибудь кареглазой служанкой, писал ей записки, справлял нужду, рвал цветы, бросал кости, спал, предавался мечтам… Цепким постановщицким глазом разглядывал публику, пока все смотрели спектакль — с нетерпением и взглядами украдкой, шепотом, вздохами, слезами, а самое отрадное — со смехом. Ни Атенаида, ни «Фолджер», ни фонд театра «Глобус» со всеми их деньгами не смогли бы подарить это ощущение — трепет от прикосновения к истории.

Он бывал здесь.

— «Дом Шекспира» — так они называли это крыльцо, — вспоминала миссис Квигли. — В роду ходили легенды, что королевская труппа использовала его как сцену. Но чаще его называют Гольбейновым.

— Оно сохранилась? — В тоне сэра Генри прорывалось нетерпение.

— О да. Полагаю, его спасли преданность одного слуги и счастливый случай. В начале девятнадцатого века, когда дом реконструировали, портик разобрали, а камень почти что рассыпался. Однако старый каменщик, всю жизнь прослуживший в поместье, не пожелал, чтобы его выбросили. Он вынес крыльцо в сад — камень за камнем — и сложил заново. Там оно и стоит по сей день, в уединенном уголке сада, как беседка. Правда, надпись, к сожалению, совершенно стерлась.

Она деликатно отошла назад, в холл со статуей, задержавшись у большого портрета знатного кавалера.

— Раз уж вы увлекаетесь Шекспиром, вам будет интересен четвертый граф — младший из «непревзойденных братьев» первого фолио.

У графа были волосы до плеч, а в улыбке чувствовалась горечь. Шелковый костюм рыжеватого оттенка сочетал роскошь и умеренность, если не считать некоторого пристрастия к кружевам.

— Филипп Герберт, первый граф Монтгомери, во время создания портрета. Был женат на одной из дочерей графа Оксфорда.

«Vero nihil verius», — подумала я. Нет ничего вернее правды.

— Позже, когда его старший брат умер бездетным, Филипп стал четвертым графом Пембруком и первым — Монтгомери. С тех пор оба графства объединены.

Где-то посреди ее слов я отключилась и стала рассматривать статую. Что мне было теперь до графа или Гольбейнова крыльца? «Шекспир указывает на правду», — писала Офелия. И правда эта, должно быть, лежала передо мной.

Четыре слова из цитаты на свитке были вырезаны заглавными буквами: LIFE'S, SHADOW, PLAYER, STAGE — «Жизнь», «Тень», «Фигляр», «Сцена». Значило ли это что-нибудь? Палец Шекспира касался «Тени»… чем же она лучше «храмов»?

Если взять начальные буквы, выйдет «LSPS». Я, должно быть, произнесла их вслух, потому что Бен тут же возник у меня за спиной.

— Лиспс. Или лишпш. Либо он шепелявил, либо был кастильцем по происхождению. Может, это мы и должны были разузнать? То, что Шекспир — испанец?

Я подавилась смешком.

— Некоторые утверждают, будто он написал все книги Сервантеса, а другие, наоборот, твердят, что Сервантес был Шекспиром.

— Так вот как он сочинил «Карденио», — философски заметил Бен. — «Дон Кихот» был просто черновиком.