«Вот почему я вернула все по местам, насколько было возможно: иные двери оказались замурованы. То немногое, что осталось, похоронено в моем саду. И все же к истине ведет много путей. Наш яковианский magnum opus, с 1623-го, — лишь один из них. Шекспир указывает на другой».

— А-а, — протянул сэр Генри. — Так поэтому вам нужен Вестминстер?

Я кивнула.

— Умница! Придумано гениально.

— Будь я умницей, мы бы уже ехали в сад Офелии с заступами. Я вам говорила, что она росла в Хенли-ин-Арден, недалеко от Стратфорда? Ее отец держал приют для умалишенных, в котором лечили Делию Бэкон.

— Офелия, — завороженно произнес сэр Генри, точно догадавшись о чем-то.

— Знаю. Не самое подходящее имя для дочери психиатра. Можно подумать, он искушал судьбу. Интересно, сохранился ли ее сад в Хенли и целы ли доказательства, о которых говорится в письме?

— Он у тебя в руках, — сказал сэр Генри.

— Кто — «он»?

— Ее сад.

Я посмотрела на брошь, которую дала мне Роз, — цветы на черном, как ночь, фоне: ажурные кисти белого, желтого и лилового тонов. «Вот розмарин, это для воспоминания; а вот троицын цвет, это для дум». Голубки, рута, укроп, маргаритки, увядшие фиалки. Цветы Офелии.

Моим пальцам вдруг стало жарко.

Сэр Генри взял брошь и перевернул. Порывшись в кармане второй рукой, он вытащил перочинный ножик, раскрыл его и стал осторожно пробовать тыльную часть броши на поддев. И вот с тихим «щелк» золотой овал целиком отскочил на петлях, как у медальона. Сверкнул язычок пламени. Внутри была спрятана миниатюра — портрет молодого человека.

— Хиллиард, — благоговейно прошептал сэр Генри. Я едва смела дохнуть. В эпоху английского Ренессанса Николас Хиллиард и Шекспир были явлениями одного порядка, только первый творил маслом.

Натурщик был изображен полуодетым, в просторной батистовой блузе с незастегнутым кружевным воротником. У него были короткие светлые волосы, ухоженные усы и бородка, а в ухе сверкала рубиновая серьга-крестик. Глаза юноши светились мягким умом, а брови были приподняты, словно он только что изящно сострил и теперь наблюдает, уловил ли собеседник смысл шутки. На шее висела длинная золотая цепь с кулоном, который он держал в руке. Фон — языки пламени, — казалось, мерцал и потрескивал.

— Кто он? — выдохнула я.

Сэр Генри указал на темную окантовку из букв по левой кромке миниатюры: «Но лета твоего нетленны дни».

— Узнаешь строчку? — спросил он неожиданно глухим голосом.

Я кивнула. Она принадлежала одному из известнейших сонетов — тому, что начинался словами «Сравнит ли с летним днем тебя поэт? Но ты милей, умеренней и кротче».

Сэр Генри прокашлялся, и его чудный голос заполнил салон:

На миг умолкнув, он вывел последнюю строфу, как песню:

— Думаете, это Шекспир? — спросил Бен.

— Нет. Уильям, но не тот. — Сэр Генри склонил набок голову, точно вслушиваясь в далекую мелодию, а потом процитировал другой сонет:

Здесь Шекспир обращается к возлюбленной, намекая на ее неверность. Юнец, которого сам поэт бросил в ее объятия, видимо, и есть второй Уилл. — Он вздохнул. — Стало быть, нам достался не Поэт, а его друг.

— Один из них, — сказал Бен.

Сэр Генри метнул в него укоризненный взгляд.

— Итак, перед нами светлокудрый юноша шекспировских сонетов, охваченный любовным пламенем.

— Да, но какой любви? — спросила я, указывая на буквы, огибающие правый край. «Ad Maiorem Dei Gloriam», — говорили они. «К вящей славе Божией».

Я пригляделась. Кулон в руке юноши был выписан грубее, чем все остальное, как если бы его переделывали. Что бы ни было на его месте изначально, теперь изображенный сжимал распятие — запрещенный в Англии елизаветинских и яковианских времен предмет. Протестантская церковь использовала простые кресты; распятие с фигурой Христа было символом Рима и католицизма.

Хиллиард, горячий приверженец протестантизма, который кормился благосклонностью двора, изобразил, без сомнения, пламень любовной страсти. Позднее другая и менее искусная кисть полностью изменила сюжет, и огонь на нем стал огнем мученичества. Но какого — действительного или только желаемого?