27 октября — последняя, но основательная, многочасовая встреча следователя с Левой. Штукатуров решил выжать из юноши все, что возможно. Прежде всего опять заставил повторить две сцены с Пуниным: «Убивали и убивать будем» и «„Пшик“ — и нет нашего Иосифа!» — смертельно опасные для всех их участников.

Признался Лева и в том, что в своей «Экабатане» аллегорически вывел Кирова и Сталина. «Мы сразу же стали предполагать, что начнутся репрессии», — сказал он о реакции на убийство в Смольном.

С Мандельштамом познакомился в 33-м, когда тот приезжал в Ленинград и был у них в гостях, не отрицал, что его стихи против Сталина звучали в их доме неоднократно. Читал их Лева и на злосчастной вечеринке 25 мая.

Он, конечно, не мог знать, что точно в тот же день, 25 мая, только годом раньше, автор этих стихов записал их на Лубянке, на допросе у следователя. Так случилось, что теперь и Штукатуров, может быть, по примеру своего лубянского коллеги Шиварова, протянул Леве лист бумаги:

— Пишите.

И Лева, мучаясь и сомневаясь, вывел:

Стихи Мандельштама о Сталине, которые я помню. Записано по приказанию следователя

Забытые слова заменены, точками.

Стихи О. Э. Мандельштама, записанные Л. Н. Гумилевым по приказу следователя 27 октября 1935 г.

Юноша намеренно пропустил самые ужасные, по его мнению, слова: «Его толстыепальцы, как черви,жирны», «Тараканьисмеются усища»и «А вокруг него сброд тонкошеихвождей, Он играет услугамиполулюдей. Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет…» «Забыл» он и последние две строки:

«Забыл» или, возможно, знал стихотворение без них, что такой вариант был, рассказала близкий Мандельштаму человек Эмма Герштейн.

— Нет, нет! Это плохой конец! — говорил ей поэт. — В нем есть что-то цветаевское. Я его отменяю. Будет держаться и без него.

И когда жена Мандельштама, Надежда Яковлевна, сообщила Герштейн, что он записал эти стихи на Лубянке, та вскричала:

— Как? С последними двумя строками? Ведь он их отменил!

— Прочел и записал все целиком. Запись стихов о Сталине уже лежала у них на столе…

Затем Штукатуров снова перешел к террористическим замыслам пунинской группы и, когда опять получил отрицательный ответ, вытащил и зачитал показания Полякова, припасенный козырь.

— Это вы подтверждаете?

— Нет! — ответил Лева, но испугался, должно быть, не на шутку.

Ввели Полякова, который послушно повторил, что Лева уговаривал его убить Лапина или милиционера, и даже назвал примерную дату этого разговора в Летнем саду — между 8 и 13 июня 35-го. И еще Лева сказал ему тогда: «Допустим, свержения советской власти нам не организовать, но напакостить мы можем многое».

Василий Петрович Штукатуров разделывал мальчика под орех. В кабинет вводят Аркадия, который, разумеется, подтверждает свои показания. Правда, дополняет: когда Гумилев бросил фразу: «Есть еще дворяне, мечтающие о бомбах», — он был нетрезв. Юношеская запальчивость выдается за заговор, следователю нужен террор. Уже перед концом допроса Штукатуров заводит речь о матери Левы.

— Вы говорили Полякову, что в случае вашего ареста он должен пойти к вашей матери, и она скажет, что делать дальше.

— Я имел в виду, что она предупредит его, чтобы Поляков опасался Борина, который был у нас на подозрении. Больше по этому поводу я ничего не могу сказать.

Как ни запутал, ни запугал Штукатуров юношу, а все же ничего выжать не смог. Больше всего боялся Лева именно за мать. После такой обработки ему стало плохо, вызвали тюремного врача. Заключение: «Быть на допросе может. Отмечается незначительная тахикардия, учащение сердечной деятельности».

Не получилось с сыном — попробуем добраться до Ахматовой через мужа. 30 октября следователь специально для этого вызывает к себе Пунина. Начинает со стихов Мандельштама против Сталина: кто еще слышал их?