Мы уселись. На соседней койке тихо постанывал раненый, мальчик с виду.

— …Теперь-то ничего, — говорил Ушкало с заметным трудом, словно туго натянутая на кости кожа мешала движениям губ. — Ничего теперь. Как с Ханко пришли, меня опять скрутило. Такая штука получилась — абсцесс. Еле откачали. Теперь-то ничего, скоро выпишусь. А вы как? В СНиСах, я слышал?

Т. Т. рассказал про нас, про Сашку Игнатьева, который на Ораниенбаумском пятачке, в Мартышкине, наблюдает с вышки за германом в Петергофе. Про зимнее наступление говорил Т. Т., сняв шапку и поглаживая себя по круглой голове. Хорошо говорил, толково. Я заметил, что те двое, шашисты, прислушиваются к его словам. Из-за двери, из коридора доносилось радио — сдержанный, глубокий баритон пел: «Утро туманное, утро седое, нивы печальные, снегом покрытые…»

— А я знал, что ты достигнешь, — сказал Ушкало.

— Чего достигну? — спросил Т. Т.

— Ну, это… — Ушкало слабо взмахнул рукой на его нашивки, не прикрытые полами накинутого поверх шинели халата. — Замполитрука. Далеко пойдешь, Темляков.

— Ну что вы, главный, — застеснялся Т. Т. и сделал своей лбиной движение вверх-вниз.

«Вспомнишь и лица, давно позабытые», — пел за дверью баритон.

— Андрея жалко, — сказал Ушкало. — Ефима Литвака. Как же это они прыгнуть не сумели? Вы молодцы, прыгнули. А они-то как же?

Я рассказал, как на льду возле форта «П» повстречался с мичманом Щербининым. Про Зинченко рассказал — про наш разговор в изоляторе…

— Чего? — вдруг вскинулся Ушкало, и в глазах его будто зеленая волна плеснула сквозь больничную муть. — Хреновину порешь! Никогда не поверю, что Андрей в себя стрельнул.

— Да и я не верю. Я со слов Зинченко…

— Мало ли! Болтуны, — сердито сказал Ушкало. — Уж я-то Безверхова знаю. Он не из слабеньких.

— Хочу понять, что произошло, — сказал я, глядя, как ранний зимний вечер натягивает темную мешковину на стекла верхней, незашитой половины окна. — Не может же быть, чтобы бросили транспорт на минном поле. Там же полно народу оставалось — а их не сняли. Утонули они, значит?

— Может, за ними посылали корабли. А обстановка?

— Точно, — подтвердил Т. Т. — Приходится считаться с неблагоприятной обстановкой.

— Ну что — обстановка? — упорствовал я. — Там много народу осталось — вот главное обстоятельство. На Гогланде, — сказал я, помолчав, — когда мы с моря пришли, по пирсу навстречу шел наш командир базы, я слышал, как он говорил кавторангу Галахову, что надо срочно посылать к «Сталину» все спасательные средства.

— Какой Галахов? — спросил Ушкало. — На бэ-тэ-ка служил раньше командир дивизиона Галахов — этот, что ли?

— Не знаю. Кажется, он был на Гогланде старморнач. Вот я хочу к Галахову попасть. Спросить хочу: послали вы к «Сталину» корабли?

— Так он тебе и ответит. Если тот Галахов, что у нас служил, так он тебя за шкирку возьмет и зашвырнет прямо в комендатуру. Чтоб не лез с вопросами. Он где сейчас?

— Не знаю.

— Ты знаешь к кому сходи? К нашему капитану сходи. В лыжный батальон. Они в полуэкипаже стоят.

— Верно, — сказал Т. Т. — Василий Трофимович, — вдруг обратился он к Ушкало не по-уставному, — а вы, когда выпишетесь, в лыжный батальон пойдете?

— Я на бэ-тэ-ка хочу. На базу Литке.

Может, он с этим Галаховым знаком, думал я. Пойду к капитану. Он ко мне вроде был добр…

— …Могу боцманом опять на торпедный катер, — говорил Ушкало. — Или на береговую базу. Это ж моя бригада. Ваня Шунтиков, вот, обратно там…

Радио бормотало в коридоре: «…войсками Юго-Западного и Южного фронтов захвачены следующие трофеи: орудий — 658, танков и бронемашин — 40, пулеметов — 843…» Вдруг яростно заспорили шашисты.

— Не было ее здесь! — кричал тот, что лежал. — Откуда взялась эта шашка?

— Как — не было? Как — не было? — нервно возражал сидящий. — Она через ту твою перескочила, вот и взялась!

— Как Чичиков с Ноздревым, — засмеялся Т. Т.

Дверь распахнулась, раздался низкий женский голос:

— Что за шум, а драки нету?

Вошла высокая тощая женщина в ватнике, туго перетянутом матросским ремнем с бляхой под халатом, небрежно накинутым на плечи. Она твердо ступала мужскими ботинками, и твердо смотрели темно-карие глаза, обведенные тенью, какую я уже не раз замечал у людей в эту зиму, — тенью блокады. Женщина была коротко, по-мужски стрижена. По левой щеке стекал к уголку рта белый шрам, придававший ей выражение бывалости. А губы розовые, неожиданно нежные.

Она прямиком направилась к койке Ушкало.

— Здорово, Вася. — На нас посмотрела цепким взглядом: — Кто такие?

— Здравствуй, Шура, — сказал Ушкало. — Это мои ребята. Гангутцы.

— А, гангутцы, знаю. — Она крепко тряхнула руку мне, потом Толе. — Безрук Александра Федоровна.

Мы тоже назвались. Наверное, пора было уходить. За темным прямоугольником окна косо летел снег.

— Тихо вы, гуси-лебеди! — скомандовала Александра Безрук шашистам. — Больше лаетесь, чем играетесь. Вот тебе, Вася. — Из противогазной сумки она вынула и положила на тумбочку полплитки шоколада в желтой обертке.