Передо мной была красно-кирпичная ограда Западной казармы. Когда нас, призывников, впервые привезли в Краков, мы разместились именно тут, в полуэкипаже. Тут нас однажды вывели во двор, широкий, как Сенатская площадь, построили в одну шеренгу в одном его конце и велели идти к противоположному, подбирая окурки, обрывки газет и прочий мусор. Мы шли тесной шеренгой, неотвратимо, как фаланга Александра Македонского. И когда дошли до конца, двор позади нас был чистенький, аж сверкал…

Первое, что я увидел, сунувшись в проходную, была рябоватая физиономия Митьки Абрамова. В дохе, с автоматом на груди, он стоял у дверей, дымя самокруткой. Он выглядел идеальным стражем. Страж полуэкипажа.

— Ты чего, Зямков? — спросил он. — Ты к кому?

— К тебе, — сказал я размягченно. — К ребятам. К капитану.

— Нельзя к капитану. Следыватель у него.

— Следователь? А почему?

— А потому. — Он длинно затянулся, выпустил облако махорочного дыма. — Щербинина заарестовали.

Упади в этот миг луна на землю, я не был бы так ошеломлен, как от того, что услышал. Щербинина арестовали?! Да не путает ли Абрамов, может, слышал звон, да не знает, где он…

Но Абрамов не путал.

В казарме, где жил лыжный батальон, гудели голоса. Не знакомый мне старшина в армейском надрывал глотку, требовал, чтобы все шли куда-то на занятия, но ребята словно не слышали — стояли, сбившись в кружок, и гудели, гудели, как в предбаннике, их встревоженные голоса. Чаще всего повторялась фамилия Шиповников. Я встрял в разговор, дернул за рукав Зинченко, взмолился: да что случилось, ребята?! Что за Шиповников?

— Ну, был такий, — повернул Зинченко ко мне свой птичий клюв. — Не с наших. Не с гангутцев. Такий, — он сделал волнообразное движение рукой, — неслышный. Мовчун такий…

Вспомнил! В то утро, когда мы у форта «П» встретили Щербинина, был с ним боец, усевшийся в снег, — ну да, Шиповников! Потухшие глаза, прикрытые белыми ресницами…

— Ну, ну? И что же этот Шиповников?

— Утик, — сказал Зинченко и мрачно выругался.

— Утик? Куда утик?

Но тут старшина доорался-таки до ребят, они пошли куда-то изучать немецкие противопехотные мины. Я остался в кубрике один с незнакомым дневальным.

Все же я уразумел вот что. В последний день пребывания взвода Щербинина на льду исчез этот Шиповников. Утром его хватились — не пришел из патрульного обхода. Он всегда плелся в хвосте, его напарник не обеспокоился, когда замела поземка и скрыла фигуру Шиповникова: чего там, не маленький, добредет до шалаша. Измученный, продрогший, повалился на холодные нары, но часа через два его будто в бок толкнули — проснулся, вскинулся, хвать-похвать — нет Шиповникова. Ни тут в шалаше, ни в соседнем. Разыскал Щербинина, доложил: не вернулся Шиповников. Надо идти искать, спасать — не упал ли, не замерз ли. Пошли немедленно; напарник по своему следу, который не успела замести поземка, вывел к тому месту, где появился второй — шиповниковский — след. Тут, видно было, Шиповников топтался. Может, и сидел на снегу. Потом его след круто повернул к северному берегу. Щербинин с ребятами шли по следу, петляющему меж торосов, до упора. До финской заставы, обстрелявшей наших. Щербинин долго звал Шиповникова, орал, срывая голос. В ответ неслись пулеметные очереди. В то утро взвод Щербинина сменили на льду. Вернулись сюда, в казарму. Появились, само собой, особисты. Выспрашивали у ребят про Шиповникова, сволочь такую. Напарника шиповниковского — на губу по-строгому. А Щербинина-мичмана вчерашний день увели. Говорят — под трибунал.

— За что? — потрясение спросил я. — Шиповников сбежал — так при чем тут Щербинин?

Дневальный хмуро пожал плечом.

— Слушай, друг, — сказал я, — а где капитан ваш? В какой комнате?

— Там, — показал дневальный взмахом руки. — Только зря. Не до тебя ему. Стой! — окликнул он, когда я направился к арке, за которой были двери комнат. — Оботри свои говнодавы. — Он кивнул на швабру в углу.

Я постучал в дверь, на которую показал дневальный, и, заглянув в комнату, спросил:

— Разрешите?

В комнате было сильно накурено, дым стелился под высоким потолком длинными полосами, плавал серыми островами. Капитан стоял у стола с зажженной спичкой, с трубкой во рту. В ноздри ударил знакомый запах его табака. Сидевший сбоку у стола чернявый политрук оторвался от писанины и строго спросил:

— Что вам нужно, товарищ краснофлотец?

— Я к капитану…

— Капитан занят.

Но тут капитан взглянул на меня и сделал рукой с зажатой трубкой плавный полукруг:

— Заходи, Земсков.

Робея, я подошел, поздоровался. Он выжидательно смотрел узкими монгольскими глазами. Попыхивал трубкой. Знаменитую на весь Гангут буйную черную бороду наш капитан сбрил, отчего лицо его как бы стало шире, казалось одутловатым. Было жаль сбритой бороды. И такое вспыхнуло ощущение, словно что-то кончилось, ушло невозвратно. Но я, конечно, был рад, что он узнал меня.

— Товарищ капитан, — сказал я, — вам привет от главстаршины Ушкало.

— А! Как он там? Когда выписывается?

— Говорил, скоро выпишут.

— Ладно. Возьму его к себе комвзвода.

Я было вякнул, что Ушкало хочет вернуться в БТК, но капитан сделал запрещающий жест, рассыпая красные искры из трубки:

— Никакой бэ-тэ-ка! Лед охранять надо. Ты слыхал, что у меня лучшего комвзвода забрали?

— Да, товарищ капитан… Непонятно только… Ну, сбежал Шиповников — так Щербинина за что же под трибунал?

— А как по-твоему, Земсков? — грозно вопросил он, сдвинув черные брови. — Ты, кажется, не из желторотых. Ленинградец, кажется, а? Должен понимать, что мы за вас, бойцов, головой отвечаем. Должны, вояки чертовы, понимать, что не в солдатиков играем оловянных! О жизни и смерти идет дело! Что?