Многие деятели польской культуры получили по их просьбе назначения в школы, институты, университеты.

Если это тот Станислав, ему, возможно, известна судьба наших общих знакомых. Да и вообще — хорошо бы встретиться. Нам есть о чем вспомнить.

Я — в польскую комендатуру: помогите найти пана министра. Дежурный поручник «оседлал» полевой телефон. Стал звонить в разные концы города. Не прошло и пяти минут — говорит: пан министр в Ягеллонском университете.

Комар и Груша ушли по своим делам. Я — на «виллис» и в «Коллегиум Майус», самое старинное из сохранившихся в Кракове университетских зданий. Чего только не видели его шестисотлетние стены, чеканные готические барельефы, острые стрельчатые крыши под красной черепицей!

Захожу в приемную ректора. Я в кожаной куртке, с автоматом. Никаких знаков различия. Девушка-секретарь с красной повязкой Армии Людовой тоже с автоматом — строга и неприступна.

— Пан министр занят. На заседании ученого совета.

Услышав русскую речь, девушка добреет и даже соглашается передать мою записку примерно — пишу по памяти — такого содержания:

Не успел как следует рассмотреть старинный кабинет, как вошел, нет, влетел Скшишевский. Обнялись. Расцеловались.

— Прошу тебя, коханый, не называй меня паном. Я все тот же, что и во Львове. Видишь? — и показал мне свой партийный билет.

…Летом 1941 года военная буря занесла Станислава за Урал. Учительствовал. Принимал участие в создании 1-го Польского корпуса. Воевал. Освобождал Львов. Когда в Люблине формировалось Временное народное правительство Польши — отозвали на пост министра.

— Как видишь, львовский опыт пригодился.

Спрашиваю о наших общих знакомых по клубу литераторов. Улыбка на лице министра гаснет:

— Поэт Станислав Роговский погиб в Освенциме. Тадеуш Голлендер расстрелян. В первые дни оккупации Львова гестаповцы зверски убили Бой-Желенского, почетного члена многих академий наук, профессора политехнического института Казимира Бартеля, ректора университета Владимира Серадского.

Известных писателей, ученых, педагогов эсэсовцы и их подручные из подразделения «Nachtigall» («Соловей») заставляли вылизывать полы, ступеньки лестниц, собирать губами мусор.

— Помнишь, Евгений, Мунда? Билеты на его концерты всегда доставались с боем. Знаменитость. Дирижер. Композитор. Гастролировал по всей Европе. В Яновском лагере, его заставили написать «Танго смерти». В этом лагере подвергали людей жесточайшим пыткам: распинали, расстреливали — и все под музыку. Профессор Штрикс и Мунд руководили оркестром из заключенных. Оркестрантов тоже расстреляли под их же «Танго смерти».

Провел рукой по лбу, словно отгоняя навязчивое страшное видение.

— А ты что делал эти годы? Вижу, не сидел сложа руки. Где воевал? Партизанил? Где-то под Краковом? Военная тайна? Ну, ну. Не буду… А не заглянуть ли нам лучше в ресторанчик у Флорианской брамы?

Мы не стали дожидаться машины министра — на нашем фронтовом «виллисе» подкатили к браме. Товарищ министр поднял келишок за «злоту вольносць», за «paterna rura» — родные поля и нивы, за пшиязнь польско-советскую, за победу.

…Что дороже всего в дружбе? Верность. И познается она по-настоящему в испытаниях, в беде, познается и запоминается.

Мы снова расстались. На этот раз надолго. Изредка после войны доходили от Станислава приветы, добрые вести. Первый министр просвещения в послевоенной Польше избирался Маршалком Сейма, занимал другие ответственные посты. Теперь на пенсии.

Вот и вся история неожиданной встречи в Кракове «ab ovo usque ad mala», как сказал бы Станислав: от яиц до яблок, от начала до конца.

…Наши девчата меня дожидались.

…Потянуло к знакомым местам. Завернули к Монтелюпихе. Вот оно, мрачное здание краковской тюрьмы. Тюрьма осталась тюрьмой. Только сменились обитатели камер. Разной нечисти в освобожденном Кракове набралось немало. И, возможно, тюремных надзирателей, палачей стерегут вчерашние узники. Нам с Ольгой повезло. А сколько погибло в этом каменном мешке под пытками?!

Я закрыл глаза и отчетливо, как на экране, увидел стены своей камеры. В ржавых пятнах от крови, исцарапанные ногтями, исписанные огрызками карандашей.

Если бы тюремные стены могли заговорить… Если бы…

Оглянулся. Рядом беззвучно, глотая слезы, плакала Ольга. И в ее глазах я прочел тот же вопрос, который не давал покоя и мне: «Что с Татусем, Стефой, Рузей? Живы ли?..» Нашему другу Юзефу Зайонцу пока еще ничего не удалось о них узнать. Среди освобожденных из Монтелюпихи заключенных Врублей не было.