– Одна из предполагаемых наследниц, – ответил Реутов. – Ты ее не видела, потому что Аня до твоего появления здесь упала в фонтан и разбила голову.

– Богородица, Заступница… – бормотала Нестерова, – спаси и сохрани…

– Перестань, – поморщилась Жанна.

– Надо помолиться за душу усопшей, – возразила та.

– В комнате нет икон, – напомнила Жанна, – ты крестишься на фотографии предков Сергея Павловича. Я вижу, смотришь на снимки, которые стоят на консоли. Очень глупо.

Я машинально глянула на старинные дагеротипы, заключенные в серебряные рамки. И снова благообразный мужчина и женщина с высоко уложенной прической показались мне знакомыми. Где-то я их уже видела, вот только не могу припомнить, при каких обстоятельствах.

– Прибывший полицейский хочет поговорить со всеми, кто присутствовал в доме в момент происшествия, – сказал Сергей Павлович. – Это чистая формальность. Врачи сообщили полиции о ранах на теле Анны, поэтому вас опросят. Случившееся классифицируется пока как несчастный случай, и чтобы подтвердить эту версию, местному Шерлоку Холмсу необходимо заполнить всякие бумаги. Просто расскажете, что знаете.

– Я ничего не видела! – закричала Лиза. – Я спала! Я в тот момент отравилась!

– А откуда тебе известно, когда разбилась Аня? – лукаво спросила Жанна.

– Ничегошеньки мне не известно! – затрясла роскошными кудрями Лиза. – Ни граммулечки!

– Почему тогда говоришь «я в тот момент отравилась»? – проворковала вкрадчиво Реутова. – Откуда знаешь время?

Лиза приоткрыла рот, помолчала мгновение, а потом произнесла фразу, совсем не относящуюся к теме разговора:

– Вон те, на фотках, что на комоде стоят, мои родственники.

Все разом повернулись к Кочергиной.

– Дорогая, ты уверена? – изумился Сергей Павлович.

Елизавета показала пальцем на портрет женщины:

– Я ее у мамы на столе видела. Она у нее слева стояла, а телефон справа.

– Надеюсь, ты спросила, как зовут даму? – осведомился Мануйлов. – Назовешь мне ее фамилию, имя?

Лиза быстро замотала головой.

– Не-а. Я про фотку не спрашивала. А один раз случайно ее уронила, рамка упала, стекло разбилось, и мама меня отругала, сказала: «Лизавета, ты неуклюжая, не прикасайся к моему столу, не трогай дорогие родные вещи. Мне не нравится, когда…» А дальше я плохо помню, только она про гипюр вспомнила.

– Гипюр? – растерянно переспросил Сергей Павлович. – Это какая-то ткань?

– Тонкий, ажурный материал вроде кружева, – вполне толково ответила Елизавета. И пояснила: – Я шить обожаю, могу вам такую рубашку смастерить… Меня мама научила, она работала в лаборатории, хотела вообще-то стать портнихой, но ее мамочка, моя бабка, не разрешила. Ой, она такая была злая, вредная! Мою мамулю постоянно гнобила. Хорошо, что она отравилась!

– Кто? – не понял Леня.

– Бабка съела консервы, – уточнила Лиза, – не помню какие, из рыбы. Поболела недолго и умерла.

– Мой отец тоже ушел на тот свет, отведав сайру в томате… – ахнула Раиса Ильинична. – Бывают же такие совпадения.

– И при чем тут гипюр? – усмехнулась Жанна. – Сайру в него завернули? Или сшили ей платье?

– Ну нет же, – засмеялась Лиза, – ты не права, Жанночка. Рыбки голые плавают. Мама сказала про женщину на снимке, что она любит гипюр.

– Говори фамилию! – потребовал хозяин дома.

– Я не помню, – ответила Лиза.

– Похоже, ты, голубка, врешь, – резко оборвала Кочергину Жанна. – Хочешь Мануйлова вокруг пальца обвести, надеешься, он решит, что вы родственники, вот и сочинила историю. Сергей Павлович нам в первый день сообщал, что тот, кто с ним общую кровь имеет, первый наследник. Но сам он в детдоме вырос, мало что о своей родне знает, у него есть только эти две семейные фотографии. Вот ты, Лизочка, и принялась фантазировать. В жизни не поверю, что твоя мать всего один раз тебе про предков сказала.

– Так ведь я рассказ дяди Сережи не слышала, спала, с вами не сидела. И мама правда всего разок говорила, – заканючила Лиза. – Фотка на рабочем столе в ее кабинете стояла, меня туда не пускали, чтобы я чего не разбила. Мама была ученым, у нее всякие разные штучки имелись – пробирки, микроскоп, стеклышки прямоугольные…

– Ложь! – гаркнула Жанна.

– Почему ты злишься? – заморгала Лиза. – Были у нас дома стеклышки. Я как-то в мамин кабинет пошла, хотела карандаши взять, и одно раздавила. Меня в угол поставили и дверь на ключ стали закрывать. Ты у нас дома никогда не бывала, а меня во вранье упрекаешь. Лежали стеклышки, точно.

– Про другое врешь! – рявкнула Реутова. – Про снимки! Неужели тебе мать о родичах так и не намекнула? Или она доченьку косорукую по сию пору в кабинет не пускает, за идиотку держит? Интересно, как ты тот разговор про женщину запомнила. Маленькие дети быстро всякую ерунду забывают. А ты у нас явно мегапамятливая, да еще в нужный момент фразу ввернула. Сдается мне, не такая уж ты идиотка, какой прикидываешься.

Лицо Лизы удивленно вытянулось.

– Кто идиотка? Я нормальная. Кретины голыми по улице ходят и руками едят. Разговор я запомнила, потому что мама меня здорово отшлепала, в угол поставила, на работу ушла, а домой уже не вернулась. Ее машина сбила, насмерть, и я осталась жить с тетей Фаиной, она меня воспитывала, пока в прошлом году не умерла. Я тетю Фаю сто раз упрашивала: «Расскажи про снимок, что в кабинете стоит». Там все оставили, как при маме, не трогали ничего, только пробирки-стеклышки убрали. А тетка отвечала: «Отстань, не знаю ту бабу, может, какая-то ее родня». Тетя Фая была сестра папы, а он давным-давно умер, я его вообще не помню. Мама работала ученым, а тетя Фая даже школу не закончила. Мама ее ко мне няней позвала, когда папочка умер. Вот.