В госпитале неясно что, но, судя по редким выстрелам и полному отсутствию раненых, дела идут в штатном режиме. Сидим, ждем у моря погоды, даже болтовня стихла. Помалкиваем.

Отвлекает какая-то тарахтелка – приехали, оказывается, из больнички. Зовут нас с Надеждой пообедать. Ну что ж, как было написано девизом в кафе, что находится в Артиллерийском музее: «Война войной, а обед – по расписанию». Хорошее, кстати, кафе было, мне особенно интерьерами нравилось. Толковый дизайнер оформил его словно музейный зал с витринами, на которых можно было посмотреть такие экспонаты, как ложка пехотинца НАТО XXII век (стальная столовая ложка с припаянными к ручке платами и диодами), зуб дракона (муляж), действующая модель Палантира, пепел из трубки Сталина (муляж), пепел от сигары Черчилля (муляж), шерстинки от пледа Рузвельта (муляж) и многое такое же. Ну и на стенах – макеты сцены из сражений при звезде Кадуцея и протчая.

Жаль, что потом витрины убрали, чтоб поставить побольше столиков…

Решаем, что первым лопать поеду я, потом сменю Надю.

Ехать совершенно неожиданно приходится на квадрацикле веселенькой расцветки, ведомом одним из знакомых уже санинструкторов.

– Склад нашли, ага. На больницу четыре выделили, для разъездов, ага.

– И как?

– Полный здец! Жрет все подряд и бегает шустро, ага.

– На заводе что?

– Тоже полный здец, но по-другому, ага. Нас вот поменяли, ага.

– Потери были?

– Ага!

– Кто? Из наших?

– Не, там которые сидели еще мрут, ага. У кого там сердце, кто еще что, ага.

Ожидаемо. Ничего другого от концентрационного лагеря и ожидать не стоит. Такая уж веселая у них слава, начиная с самых первых, американских и английских. Помню, здорово удивился, когда впервые увидел фото скелетоподобных дистрофиков, перед которыми заключенные Освенцима выглядели упитанными пухликами. Дистрофики оказались американцами – янки, которые находились в концлагере Андерсонвилл. Его считают первым концлагерем, тут американцы уверенно держат пальму первенства. Оттуда же и милое сердцу многих художников и дизайнеров словечко «дедлайн», хотя в концлагере XIX века оно означало не конец срока выполнения работы, а банальную линию на земле, просто переступив которую заключенный подлежал отстрелу часовыми с вышки.

Справедливости ради надо отметить, что условия содержания пленных южан у северян были не лучше, ну а про англичан, в лагерях которых семьи упертых буров дохли тысячами, и говорить не приходится. Равно как и у поляков, заморивших десятки тысяч пленных красноармейцев. Да, впрочем, сейчас и про немецкие концлагеря уже забыли…

Нет, как-то все же мозг не воспринимает очевидное – вот он, настоящий концлагерь со всеми удобствами. А как-то отчужденно это понимается, не может такого быть, не должно: люди же, свои же, черт возьми.

В больнице много незнакомого народа, в столовой тесно.

– Апять трапки, апять нэт парадка! – бурчит паренек в белом халате и камуфляже, явно занимающийся уборкой.

– Достал ты, Побегайло, зануда тошный, – отвечает ему такой же мальчишка.

– Вот я тэрплу, тэрплу, так нэ вытэрплу, вдару, так пэрэвэрнэшься! – веско возражает тот, которого назвали Побегайло. Крепкий парень, квадратичный такой, и его собеседник затыкается.

Оказывается, из школы санинструкторов прислали полсотни пареньков на обучение, да из завода на реабилитацию – полтора десятка обнаруженных там медиков. Скоро им туда, опять в лагерь. Больница забита битком, некоторое количество уже разрешено, оказывается, эвакуировать. О сектантах ни слуху ни духу, но, в общем, болтать некогда. На скорую руку выхлебываю щи, кашу с какой-то подливой, и тот же паренек отвозит меня обратно и забирает Надежду.

Мужики сообщают, что зачищен уже второй этаж.

Лихо. Ну а с другой стороны, холодное оружие такое же смертоубийственное, да и пользовали его для охоты и войны не одно тысячелетие, отточено уже.

Прибывает какая-то совсем сбродная артель, как метко замечает один из морячков: «фольксштурм» пожаловал. Они занимают наши позиции, а мы перебираемся на первый этаж госпиталя, сменяя команду зачистки, уходящую на второй. Ну прямо наступление в полном объеме.

По узкой темной аллее, сдавленной здоровенными деревьями сумрачного парка, от ворот двигаемся вдоль корпусов. Мелькает вывеска «Приемное отделение», несколько валяющихся тел, какое-то крылечко с вычурной лестницей, и наконец, выйдя из-за угла, видим развернувшуюся громаду госпиталя. Мрачная, величественная и производит готическое впечатление, которое самую чуточку портит выцветший лозунг «Слава военным медикам» да якоря около каждой двери.

Центральный вход, опять же с лестницей. Рядом со здоровенным, изрядно запущенным фонтаном – обелиск. Не успеваю прочесть кому, только засекаю чашу со змеей на самом верху. Маленький орден Красного Знамени, несколько мемориальных досок, двери и вестибюль.

У лестницы на второй этаж знакомый сапер.

Нас вводит в курс дела Крокодил. Видок у него жутковатый, потому что пол-лица занимает добротный, уже вспухший лиловой подушкой синячище, в котором утонул глаз, да и рука левая на перевязи висит. Вон оно как, не со всеми травмами, оказывается, до нас добирались.

Когда люди расставлены по местам, что позволяет контролировать практически все помещения, сапер возвращается ко мне.

– Во какой я героический персонаж – во всех старых кино герой никогда не получает пулю в ногу, а всегда в руку.

– Тебе не стоит тогда все лицо показывать, только профиль. Как египтянам.

– Это да, имеет место.

Сапер осторожно ощупывает опухшую часть физиономии.

– Кто тебя так?

– Смеяться не вздумай!

– Не буду.

– Долбучий дурень из третьей шеренги. Как маханул алебардой, так мне и въехал концом древка. Прямо в самом начале развлекухи.