Но Принеманье вступало в новую эпоху. Шел 1939 год.

Красная Армия освободила Западную Белоруссию, и села забурлили. Энергия многострадального народа, до сих пор бывшая под спудом или растрачиваемая неразумно, нашла наконец выход. Воспрянувшие люди, ликуя, подались кто в ликбез, кто в школу, кто на строительство, кто на шахты Донбасса или заводы Урала.

Многие тетки, ошалев от радости, летали по магазинам, пудами покупали соль, конфеты-подушечки, сотнями коробки спичек, тащили ведрами керосин, тюками материю. Старались за себя, за умершую мать, за бабушку — за все поколения предков, живших в нужде и бедности.

Хворай и лечись, сколько хочешь! Дело доходило до комизма.

Степень болезни в селах измеряли стоимостью лекарств или препятствиями, которые необходимо было преодолеть, чтобы добраться до врача или знахарки. Хвалились болезнями так:

— Два дня потратила в Белостоке — на одно лекарство пришлось продать три курицы!

И вот лечение стало совершенно бесплатным.

Тетка Кириллиха обижалась у нас на доктора Цукермана из Городка:

— Захожу к нему, а он ткнул мне в грудь холодную трубочку, послушал немного и выписал каких-то пилюль на двадцать копеек — я на них одно яичко потратила! Ну, думаю, хоть ты и в галстуке, а не на ту напал, у нас теперь народная власть, и ничего ты, панок, мне не сделаешь!.. Вернулась из аптеки, швырнула ему таблетки, похожие на пуговки от сорочек, да говорю: «Думаешь, я к тебе шутить пришла?! Что ты мне эти пилюльки выписал?..» Ой, люди, пропадем мы с таким лечением!..

Даже перевод времени в нашей местности со среднеевропейского на московское мужики тоже объяснили по-своему:

— А я думал: почему это за Пилсудским встанешь, бывало, утром, на небе уже солнышко вовсю играет, а на твоих ходиках всего четыре часа утра?! — возмущался Рыгорулька. — А это паны, сволочи, так себе устроили, чтобы дольше поспать! Аж два часа себе подбавили, от, холера, ловкачи!.. Не-ет, ничего у них не вышло, и часы сейчас переставили как надо!..

Народ почти забыл об Альяше. Потребность в «вершалинском рае» отпала, и «психологическое эхо» окончательно погасло. В самой Грибовщине Альяшовы постройки люди разобрали и перевезли в соседние села — на школы и сельсоветы. Постепенно как бы растаяла огромная, как Колизей, громадина незавершенного собора — мужики, пользуясь случаем, разобрали его на кирпич. Остались только один большой дом и длинная конюшня. В доме черными галками доживали свой век старые богомолки, которым некуда было податься — дома свои по легкомыслию продали, — а в конюшне мужики ставили на ночь коней, приезжая на лесозаготовки.

Еще и по сей день стоит в Грибовщине приземистый и неуклюжий крест бельчанских сектантов, безмолвный свидетель той умершей эпохи.

Не все, однако, забыли Альяша. В органы новой власти стали приходить на него жалобы. Пожаловались даже волыняне. Органы НКВД арестовали Альяша Климовича.

Когда же стало очевидным, что благоприятных условий для оживления религиозного фанатизма и сектантства больше нет, что набожность мужиков оказалась мифом, бывшего пророка отпустили с миром. Дряхлый семидесятитрехлетний старец после ареста показаться в Грибовщине не решался — богомольные бабы заклевали бы его. Верная Тэкля привела деда в свои Праздники, где мстительные богомолки оставили его в покое — было далековато от Грибовщины.

Они мстили ему на месте: заставили Фелюся Станкевича содрать в церкви католические атрибуты и отвезти их в костел. На куполах вновь оказались православные кресты. В церковь перенесли иконостасы из Вершалина.

Долго думали, как поступить с амвоном, пока не решили использовать ксендзовскую кафедру под склад хоругвей.

Все Альяшовы лавки оставили — для пожилых и больных.

И все-таки образ Альяша так глубоко врезался в сознание этих стариков и старух, что даже восприятие нового шло у них через призму событий, кипевших когда-то вокруг грибовщинского идола.

Люди моего поколения, вероятно, помнят один из дней 1940 года, когда некоторые пожилые крестьяне Принеманья бросились в города купить в киосках и почтовых отделениях свежий номер областной газеты. В нем был напечатан плакат. На рисунке художник поместил несколько фигур, изображающих представителей народа. В одном бородаче, который, по замыслу автора плаката, должен был, вероятно, олицетворять крестьянина, люди разглядели Альяша. Бабки со слезами счастья на глазах целовали бумагу и причитали:

— Альяшо-ок ты наш, шоко-олик, как же ты вышоко вжлете-ел!

Более сдержанно, но те же чувства выражал наш сосед дядька Кирилл. Он тыкал газетой в глаза своему Володьке и торжествующе говорил:

— Ты все смеялся над нами с матерью, все не верил, говорил, что Альяша арестовали, что он в тюрьме сидит! Вот смотри, читай и знай, где наш Илья!

— Где это видано, чтобы такие люди по тюрьмам сидели! — помогала ему Володькина мать.

И такое было не только в хате Кирилла.

Поумневшие дети на этот раз не смеялись, они видели, что старики не способны уже вырваться из силового поля старых мифов и схем, понимая, что старики в своих душах таким путем прокладывают себе мостик к новому. А те сходились в одно место и с ликованием обсуждали новость: