Повела однажды Юзефина сыновей к причастию в Остров. Зная, что соседки не будут сводить с нее, бывшей католички, любопытных и придирчивых глаз, она одела сыновей в плюшевые костюмчики с короткими штанишками, каких ни у кого в селе не было, — пусть, мол, смотрят и завидуют.

Священник ложечкой взял из позолоченной чаши намоченный в вине хлеб, сунул Максиму в рот, но мальчик поперхнулся и обрызгал грудь себе и брату. В церкви поднялся переполох. Мстительные бабы обожгли Юзефину злорадными взглядами. Дьячок же деловито вырезал ножницами из костюмчиков кусочки плюша, куда капнули кровь и тело Христа, аккуратно собрал их в тарелочку и понес сжигать в кадиле.

Юзефина не могла опомниться от позора и простить сыну. Максим долго ходил в синяках, а мать ему на каждом шагу твердила:

— Погибели на тебя нема, змееныш! Другие давятся, тонут, а тебя и холера не берэ!.. Чтоб ты сгорел синим огнем, байструк несчастный, навязался на мою шею!..

Впрочем, ласки и привета дети тогда почти вообще не знали. Полный радужных надежд малыш выбегал на улицу, а иной взрослый встречал его излюбленной шуткой:

— Подержи, подержи мне его, я ему сейчас сюську отрежу!..

И, довольный, ржал, глядя, как опрометью бросается домой перепуганный малыш.

Но все это не мешало детям взрослеть.

Вырастая, девушки так и оставались под гнетом предрассудков, дрессировки и запретов. С парнями было сложнее: суровый режим однако не помешал им отведать табака, карт и водки. Они мастерили револьверы и ножи, избивая до крови ровесниц, интересующихся их занятиями. Скрытные, мстительные и завистливые, с надломленными душами, так и не научившись уважать людей, пройдя через годы унижения и вырвавшись из-под домашнего надзора, юнцы наводили потом страх на односельчан: годами подавляемые желания, жажда деятельности теперь взрывались, точно динамит.

Субботними и воскресными вечерами, шалея от избытка силы, молодые лесорубы вместе с Максимом и Альяшом втаскивали на дерево чьи-либо сани или затыкали вдове трубу снопом, а затем требовали у нее выкупа.

Вооружившись безменами, ножами и горланя блатные песни, врывались они на посиделки, разгоняли соперников.

А уж коронным их номером было поймать на улице деваху, завязать на ее голове подол и пустить так, а потом на вечеринке выхваляться этим.

Еще до замужества Лавренова Юзефина попробовала взбунтоваться — вечером не пошла танцевать с Долгим Станкевичем, который днем так ее обидел. Долгий кивнул музыкантам, и те грянули марш, а задира схватил девушку за ворот, ударил ее коленом под зад и под музыку выпроводил с танцев. Юзефина после этого не пошла на вечеринки и засиделась в девках.

Заправлял скандалами Полторак — сильный, предприимчивый, беспощадный, слова поперек ему не скажи.

Сын припадочной вырос похожим на комель дуба: будто вырубленный из одного куска, могучий торс, мускулистые короткие ноги; на квадратных плечах сидела крепко посаженная голова, лицо широкоскулое. Ходил, наклонясь вперед, — словно только тем и занимался, что разваливал заборы да вышибал двери из петель.

Полторак мог схватить быка за рога, заломить ему голову на спину, и животное падало на колени, как подкошенное. Брался за грядку повозки, и конь не мог двинуться с места. Хватался за колесо воза, приподнимал одну его сторону, и до смерти перепуганный хозяин вместе с соломой летел на землю.

Пришла пора и страшевцев, работавших в Студянском лесничестве, забрали в армию. Пошел служить и Климовичев Максим, а немного позже и его брат Альяш.

Как Станкевич ни оберегал Полторака, чтобы его не покалечили, в драке не выбили передние зубы, однако в солдаты пришлось отправлять Фелюся. Полторака на службу не взяли. «По причине тупости и хронического сифилиса», — написали в документах врачи.

Не взяли в армию и братьев Голубов. Якуб с Настусей продали все, что могли, подкупили призывную комиссию и устроили сыновей мастерами к портному в Гродно. Братья на новом месте начали со знакомства с бунтарями.

Идеи социализма на Гродненщине сто лет тому назад были расплывчатыми — только искали своих истинных форм, рождаясь в борьбе и дискуссиях, преодолевая одни ошибки, чтобы наделать других. В ближайшее рождество парни, приехав домой, начали щеголять нахватанными в городе взглядами.

— Царя повесим, — объявил старший брат мужикам, — перевешаем господ, архиереев, фабрикантов, отберем землю и заводы!

— Все будет общее — дома, земля, дети, одежда! — уточнил брат младший.

— И жены?! — насторожился Климович Лаврен. — Не, нам, старикам, это не подходит! Мы в бога верим, он не допустит такого!

Вспоминая, как Климович не раз обрывал ему уши за ворованные в его огороде мак и морковь, младший брат запальчиво заявил:

— А ведаете, дядька, бога нема! А люди появились от обезьян!

— Антихристы вы! — прокляли братьев старики.

Шли годы.

Вернулся из армии мой дед и остальные страшевские лесорубы. Бывшие сорванцы и гуляки теперь только изредка вспоминали свои похождения в молодости.

К этому времени их сознание отлилось в извечные формы, закостенело. Что поделаешь, говорили они себе, мир и порядок в нем даны богом раз и навсегда; у иных не было ни сил, ни желания, ни мужества ломать старые привычки.