Я много изучал историю и осмеливаюсь утверждать, что ни в одной из революций такая масса людей не проникалась столь искренним патриотизмом, бескорыстием и подлинным величием души. В ходе революции народ выказал свой основной порок, но он продемонстрировал и основное преимущество, присущее молодости, неопытности и великодушию.

Однако же безбожие обернулось для общества великим злом. В ходе большинства из свершившихся до сих пор революций люди, выступавшие против установленных законов, всегда уважали веру. И напротив, в большинстве революций религиозных отвергавшие веру не предпринимали одновременно никаких попыток изменить природу и порядок власти, уничтожить до основания государственный строй. Таким образом, во всех великих общественных потрясениях всегда существовала некий прочный и стабильный момент.

Во время же французской Революции религиозные законы были уничтожены одновременно с низвержением законов гражданских, поэтому человеческий разум утратил свою прочную основу, не зная более, ни на чем остановиться, ни чего держаться. Вследствие этого появился новый род революционеров, чья отвага доходила до безумия; революционеров, которых ничто не поражало и у которых ничто не вызывало угрызений совести. Безо всяких колебаний они исполняли намеченные задачи. Не нужно полагать, что эти новые существа были единичным и эфемерным порождением известного исторического момента, обреченные вместе с ним кануть в лету. Они образовали с тех пор целую расу, распространившуюся во всех цивилизованных уголках земли и повсюду сохранившую тот же образ, характер и пристрастия. Мы застали ее в момент появления на свет, и она до сих пор еще перед нашим взором.

Примечателен тот факт, что из всех идей и чувств, подготавливавших Революцию, идея и дух политической свободы появились последними и первыми исчезли.

Нападки на ветхое здание правительственной власти начались уже давно. Здание это уже пошатнулось, но о свободе тогда еще и не помышляли. В своих размышлениях Вольтер едва касался ее: за время трехлетнего пребывания в Англии он узнал свободу, но не проникся ею. Его восхищал свободно проповедуемый в Англии скептизм, но английские политические законы мало его волновали: он замечал не столько добродетели, сколько пороки. В своих письмах об Англии, поистине представляющих собою одно из лучших его произведений, Вольтер менее всего говорит о парламенте. На самом деле в Англии его более всего прельщает литературная свобода, до свободы политической ему мало дела, как будто бы первая могла долго просуществовать без второй.

В середине века появился ряд писателей, специально изучавших вопросы государственного управления. Сходство многих позиций и принципов позволяет дать им общее название «экономистов» или «физиократов». Экономисты менее известны истории, чем философы, и менее последних они способствовали наступлению Революции. Между тем, я полагаю, что именно по сочинениям экономистов можно изучать ее истинный характер. Философам так и не удалось выйти за пределы общих и абстрактных идей в области государственного управления; экономисты же, не отдаляясь от теории, тем не менее ближе подошли к фактам. Первые говорили о том, что можно было только вообразить; вторые иногда указывали на то, что нужно было сделать. Предметом их особых нападок были все государственные институты, которые должны были безвозвратно погибнуть в Революции, и ни один из них не нашел у них пощады. Напротив, все те институты, которые можно считать собственно произведением Революции, заранее были ими предсказаны и горячо превозносимы. Пожалуй, не было ни одного такого установления, которое бы в зародыше не содержалось в сочинениях экономистов. У них мы находим самую сущность Революции.

Более того, в книгах экономистов мы можем обнаружить так хорошо известный нам революционный и демократический дух. Экономисты не только испытывали ненависть к отдельным привилегиям — их возмущало само существование различий. Равенство вызывает у них восторг, даже если впоследствии оно повлечет за собой рабство. Они полагали, что если нечто мешает исполнению их планов, то оно подлежит слому. Теория договора внушает им мало уважения, они оставляют без внимания и частные права.

Собственно говоря, для них существуют уже не частные права, но только общественная польза. Впрочем, все это были в основном люди мягкие и спокойного нрава, благопристойные и честные чиновники, искушенные администраторы, увлеченные своеобразным духом исполняемого ими дела.

К прошлому экономисты испытывают безграничное отвращение. «На протяжении столетий ложные принципы правили народом; казалось, здесь все было пущено на самотек», — говорит Летрон. И вот, исходя из этой идеи, они берутся за дело. Они требуют уничтожения любого института древнего происхождения и прочно укоренившегося в нашей истории только из-за того, что он усложняет или нарушает симметрию их планов. Один из таких мыслителей предлагает разом уничтожить все прежние территориальные деления и изменить названия всех провинций еще за 40 лет до того, как это было осуществлено Учредительным собранием.

Еще до того, как идеал свободных политических институтов начал зарождаться в их сознании, экономисты уже вынашивали мысль о социальных и административных реформах, произведенных впоследствии Революцией. Правда, они были очень благосклонно настроены по отношению к свободному обмену к laisser faire или laisser aller в торговле и промышленности. Что же касается собственно политической свободы, то они о ней вовсе не думали, и даже когда идея о ней случайно возникала в их сознании, они на первых порах отталкивали ее. Большинство из них поначалу крайне враждебно относится к совещательным собраниям, местным и второстепенным властям, да и вообще ко всякой власти, которая в различные времена у всех свободных народов выступала в качестве противовеса центральным властям. Кенэ утверждает, что «система противовесов в правительстве есть пагубная идея». «Соображения, на которых основана система противовесов, химеричны», — говорит один из друзей Кенэ.

Единственной гарантией, изобретенной ими против злоупотреблений власти, является народное образование, поскольку, как утверждает Кенэ, «если народ просвещен, деспотизм невозможен». «Пораженные злом, обусловленным злоупотреблениями властью, — говорит его последователь, — люди изобрели тысячи совершенно бесполезных способов и оставили без внимания единственно действенное средство — всеобщее и постоянное обучение справедливости и естественному порядку». И таковой вот литературной галиматьей они думали подменить политические гарантии свободы.