Весь день капитан Дигирнес менял направление, напрасно пытаясь найти твердый наст, — проклятый след, как маршрут, прочерченный на ватмане, отмечал каждый метр нашего пути.

Собаки скоро выбились из сил. Дигирнес без устали работал шестом, заставляя их бежать. В конце концов одна упала и не смогла подняться. Вся упряжка смешалась, перепутав постромки. Мы долго не могли растащить собак. Наконец Дигирнес обрезал ремень и бросил обессилевшую собаку в сани.

Во второй половине дня небо затянулось, по земле понеслась поземка. Появилась надежда, что наш след занесет и мы уйдем от погони. Капитан решил дать отдых измученным собакам. Они, так же как и мы, получили по юколе, Дигирнес набил свою трубку, я тоже принялся за цигарку. И тут мы увидели своих преследователей.

Две упряжки выскочили на гребень холма, с которого мы только что спустились.

Насилу подняв собак, Дигирнес погнал нашу упряжку. Впереди оказался глубокий снег. Собаки сразу провалились по брюхо. Немцы же мчались по проложенной нами колее.

Сзади раздались автоматные очереди. Стреляли в воздух. Что-то кричали. Наверное, предлагали сдаться. Дигирнес обернулся. Я понял его немой вопрос и покачал головой. Капитан протянул мне пистолет.

— Я займусь собаками…

Очень неудобно стрелять с подпрыгивающих саней, да еще из незнакомого пистолета, но все-таки мне удается подстрелить собаку в передовой упряжке.

Мгновенно смешался живой клубок — из перевернувшихся саней сыплются люди. Снова трещат автоматы. На этот раз стреляют уже не в воздух. Очереди вспарывают фонтанчики снега у наших саней.

Мы выигрываем несколько метров, но вторая упряжка выскакивает вперед и быстро приближается. Мне никак не удается попасть в мчащийся мохнатый веер. Немцы частыми очередями не дают поднять головы. Я оглядываюсь. Дигирнес, не обращая внимания на выстрелы, привстав на колени, неистово погоняет собак. Я старательно прицеливаюсь в черное пятно на лохматой груди вожака упряжки. Нажимаю спуск один раз, второй…

Нарты преследователей резко заносит в сторону. Собаки вцепляются в упавшего вожака.

Я слышу гортанный крик Дигирнеса, погоняющего упряжку. Вдруг крик обрывается… Нарты переворачиваются, и я чувствую, как лечу в сторону. Что-то тяжелое ударяет меня по голове. Сразу исчезает все. Наступает полная тишина.

Сначала послышались голоса. Мне показалось, что я в школе сдаю экзамен по немецкому языку и никак не могу понять вопроса нашего седого Фридриха Адольфовича. Потом из темноты проступили ноги. Много ног. В меховых сапогах и тяжелых горных ботинках. Они возвышались надо мной.

Очень болит висок. Я пытаюсь потрогать его, но кто-то грубо отталкивает руку и, приподняв мне голову, обматывает ее чем-то холодным и плотным.

Ноги расступаются. Все приобретает истинные размеры. Я просто лежу на снегу. Напротив на санях сидит человек в меховой куртке. У него худощавое, гладко выбритое лицо. Глаза прикрыты темными очками. Он перелистывает книгу, в которой я узнаю судовой журнал «Олафа». Этот человек, видимо, старший. К нему обращаются «герр лейтенант».

Неподалеку темнеет какая-то бесформенная груда. Я скашиваю глаза. Широкая спина, седые спутанные волосы и босые, нелепо, острым углом подогнутые ноги.

Двое немцев переворачивают тяжелое тело. На секунду мелькают знакомый вислый нос и седая щетинка усов… Тело скатывается в неглубокую яму. Его забрасывают снегом. Немцы торопятся. Из-под тонкого слоя снега остается торчать оттопыренный большой палец босой ноги.

— Wo sind die anderen? — спрашивает человек, бинтовавший мне голову.

Понимаю: он спрашивает, где остальные, — но что я могу ответить?

Человек повторяет вопрос по-английски. Он повышает голос, сердится. Мне все равно. Я вижу только кончик большого пальца, торчащий из-под тонкого слоя снега.

Человек отбрасывает меня навзничь. Он заносит ногу в тяжелом горном ботинке для удара.

Чей-то резкий голос останавливает его. Нога опускается. Надо мной склоняется лейтенант в темных очках. В руках у него судовой журнал, раскрытый на последней странице. Он пристально вглядывается в мое лицо. Я закрываю глаза. Мне все равно. Лейтенант отдает какое-то распоряжение. Меня подымают за руки и за ноги. Должно быть, я сейчас тоже окажусь в неглубокой яме, как Дигирнес.

Нет, я падаю в сани, больно ударившись локтем о борт. Меня наскоро связывают.

Упряжки трогаются. В санях только я и лейтенант. Он управляет собаками.

За холмом первая упряжка сворачивает на юго-запад. Очевидно, направляется к месту гибели нашего корабля. Немцы что-то кричат лейтенанту. Тот, мельком взглянув на меня, пренебрежительно машет рукой и придвигает ближе лежащий в санях автомат.

Мы остаемся вдвоем. Лейтенант сворачивает на юг. Упряжка бежит по проложенной нами колее. Мы направляемся к немецкой базе.