Когда Роберт снова уехал, надолго приехала погостить моя мать. Она заставила меня каждый день плавать в бассейне кампуса. Я в том году спустила большую часть набранного за беременность веса, а остаток ушел, пока я бороздила воду, вспоминая не такое уж давнее ощущение собственной молодости и жизнерадостности. В тот раз я впервые увидела, что у матери дрожат руки, что мелкие сосудики лопаются у нее на щеках и ноги слегка отекают. Она не уставала помогать мне, пока гостила у нас: тарелки всегда были вымыты и сохли в сетке, бесчисленные костюмчики Ингрид выстираны и сложены, а Ингрид вволю слушала, как ей читают вслух.

И все же в маме словно что-то надломилась и, вернувшись в Мичиган, она говорила по телефону, что стала бояться выходить в гололед. Спускалась с крыльца, собираясь за продуктами, или к дантисту, или помочь в библиотеке, видела лед — возвращалась и в конце концов звонила мне. Как-то она сказала, что почти неделю не выходит на улицу. Мне не хотелось ждать несчастья в одиночестве, каждое утро просыпаясь в страхе, а когда я спросила Роберта, он согласился без колебаний: пусть мама живет с нами.

Удивляться было нечему, но я удивилась. Я как будто забыла его легкую щедрость, его привычку говорить «да» вместо «нет», обыкновение оставлять куртки друзьям, а то и незнакомцам. Я снова любила его, дожидаясь из далекого северного кампуса. Я благодарила его от всего сердца, рассказывала, что азалии уже зацвели, что повсюду зеленая листва. Он сказал, что скоро вернется, и мы, наверное, оба улыбнулись в трубку.

Когда я позвонила маме, та не стала спорить, как я ожидала, а напротив, сказала, что сама об этом думала, но если она приедет, то захочет купить нам дом попросторнее. Я и не знала, что у нее столько денег, но деньги были, и кто-то уже предлагал купить ее дом в Энн-Арборе. Она подумает. Может быть, это и неплохая мысль. Прошла ли у Ингрид простуда?

В мае Ив уговаривает дядю отправиться вместе с ним в Нормандию, сначала в Трувиль, а оттуда в деревню под Этретой, тихое местечко, в котором они уже несколько раз бывали и успели полюбить. Идея взять с собой брата принадлежит пап'a, но Ив всячески поддерживает его. Беатрис возражает: почему бы им не побыть там втроем, как прежде? Она сама сможет позаботиться о пап'a, а в доме, который всегда снимает Ив, мало комнат для гостей, и у дяди Оливье не будет своей гостиной, если разместить пап'a как обычно. А в других комнатах он не сможет ничего найти и рискует ночью упасть с лестницы. Путешествие само по себе достаточно тяжело для него, хотя он — само терпение и с радостью предвкушает солнце и морской ветерок. Она умоляет Ива подумать еще.

Но Ив держится твердо. Его могут в разгар отпуска отозвать на службу, и тогда хотя бы Оливье сможет ей помочь. Странно — Оливье старше пап'a, но здоров и бодр, а потому кажется моложе лет на пятнадцать. Оливье поседел только после смерти жены, как-то рассказал ей Ив. Это случилось за пару лет до того, как она познакомилась с его семьей. Оливье для своего возраста силен и полон жизни: он сможет ей помочь. Настойчивое желание Ива взять в спутники Оливье — первый признак того, что забота о пап'a тяжело ложится на его плечи.

Она снова возражает, но уже гораздо слабее. А три недели спустя все они садятся в поезд, выезжающий с Северного вокзала. Ив кутает ноги пап'a дорожным пледом, а Оливье вслух зачитывает газетные новости. Он как будто избегает взгляда Беатрис. Она благодарна ему, потому что его присутствие наполняет тесное купе, и она уже жалеет, что не может перейти в другой вагон. Он, кажется, помолодел за месяцы, прошедшие с начала их переписки, они еще не добрались до побережья, а у него на лице уже виден загар. Густая серебряная бородка аккуратно подстрижена. Он рассказывает ей, что писал в лесу Фонтенбло, и она гадает, думал ли он о ней, бродя по тропинкам и расставляя мольберт на полянах, которых она, может быть, никогда не увидит. На миг в ней просыпается зависть к деревьям, окружавшим его, к траве, расстилавшейся под его долговязой фигурой, когда он отдыхал, и она старается подумать о чем-нибудь другом. Может быть, она просто ревнует к его возможности бродить и писать где вздумается, к его постоянной свободе?

Клубы паровозного дыма за окном поезда то и дело закрывают от нее недавно зазеленевшие поля, проблески извилистых речек. Ив оставил окно закрытым, чтобы копоть не залетала внутрь, однако в купе становится слишком жарко. Она провожает взглядом коров под сенью рощи, алую россыпь полевых маков, желтые и белые маргаритки в поле. Она снимает перчатки, шляпку и подобранный в тон жакет, ведь они одни, все родственники, а занавеска отгораживает их от коридора. Откинувшись назад и прикрыв глаза, она чувствует взгляд Оливье и надеется, что муж не заметит. Хотя что тут замечать? Ничего, ничего, ничего, и так оно и останется — ничего нет между ней и этим седым мужчиной, с рождения знающим Ива, а теперь и ее родственником.

Далеко впереди свистит паровозный гудок. Звук пустой, как ее чувства. Жизнь впереди еще долгая, во всяком случае у нее. Разве это не хорошо? Разве долгое будущее не представлялось ей всегда радостным? Что, если… Она решительно открывает глаза и устремляет взгляд на дальнее селение: светлое пятно и башенка церкви на краю поля… Что, если в этом будущем не будет ни детей, ни Оливье? Что, если в нем не будет даже писем Оливье, его руки, гладящей ее волосы? Теперь она смотрит прямо на него, ведь Ив разворачивает вторую газету, и с радостью видит, как Оливье вздрагивает под взглядом. Он поворачивает красивую голову к окну, поднимает книгу. Времени так мало. Он умрет на десятки лет раньше. Разве одного этого не довольно, чтобы подточить ее решимость?