Он начал работать на демонстрационном стенде, и я следила за его движениями, разглядывала закатанный на рабочей руке рукав линялой рубашки, его зеленовато-карие глаза, быстро взглядывающие на куклу, в то время как остальное тело сохраняло сосредоточенную неподвижность. Курчавые волосы на затылке примялись, словно он спал на спине и забыл потом причесаться, а вихор надо лбом торчал вверх, как живой росток. Я видела, что он не замечает ни нас, ни своих волос, забыл обо всем, кроме куклы с коленями, круглившимися под тонким платьем. Я вдруг позавидовала подобному самозабвению. Я никогда не забывалась, всегда замечала окружающих и гадала, как выгляжу в их глазах. Разве я смогу стать художницей, подобной профессору Оливеру, если не научусь абстрагироваться перед целым классом, так, чтобы осталась только рука с карандашом, звук скользящего по бумаге грифеля и стекающие с него линии? Меня захлестнуло отчаяние. Я так засмотрелось на его длинноносый профиль, что дневной свет нимбом сгустился у него над головой. Разве могу я задать ему свой не-вопрос, принести ему так называемый портфолио? Стыдно показывать ему остальные работы, лучше уж ничего не показывать! Я даже не записалась еще на основной курс по искусству, я была типичной дилетанткой, умеющей поменять обивку на стульях и сыграть на пианино сонату Бетховена. Это таким как я он напоминает, что искусство сложно. Существует анатомия, существуют драпировки, тени, свет, цвет. Вы по крайней мере поймете, что он пытался до нас донести.

Я развернула свой холст и приготовилась делать вид, что набрасываю силуэт деревянной куколки и начинаю работать в цвете. Все взялись за работу, даже разгильдяи относились к занятиям серьезно, а не как к возможности отсидеться в тихом местечке, где не нужно говорить, где можно отдохнуть от бесконечного шума голосов в общежитиях. Я тоже работала, почти ничего не видя перед собой, вслепую двигая карандашом, а после выдавливая краски на старательно отскобленную палитру, просто чтобы никто не заметил, что я замерла. Но внутри я замерла. Я чувствовала, что слезы подступают к глазам.

В тот день я могла бы навсегда бросить живопись, даже не начав, но Роберт, переходивший от мольберта к мольберту, вдруг остановился у меня за спиной. Я надеялась, что сдержу дрожь. Мне хотелось умолять его не смотреть на мою мазню, но тут он наклонился и своим необыкновенно длинным пальцем указал на голову моего подмалевка.

— Очень неплохо, — сказал он. — Вы на удивление далеко продвинулись.

Я онемела. Его желтая полотняная рубашка была так близко, что заслонила все остальное, когда я обернулась, чтобы показать, что слышу. И рука, и протянутая к холсту кисть были загорелыми. Он был поразительно реальным, уродливым, живым, уверенным. Я почувствовала, что вся я, все во мне мелко и скучно, и только его присутствие может сделать мои занятия значимыми.

— Спасибо, — отважно сказала я. — Я много работала и вообще-то я как раз думала, нельзя ли зайти к вам в приемные часы и задать несколько вопросов, показать вам еще несколько работ, которые я сделала, чтобы подготовиться к курсу рисования осенью.

Говоря это, я обернулась еще дальше и взглянула на него. Его угловатое лицо было мягче, чем мне казалось, кожа вокруг носа и на подбородке начинала обвисать, этому лицу предстояло постареть быстро, потому что его владелец совсем о нем не думал. Я ощутила, как упруго мое юное лицо, как четок изгиб подбородка и шеи, как блестят гладко причесанные и ровно подстриженные волосы. Он внушал страх, но был старым, потертым. Я была новенькой, готовой жить. Пожалуй, преимущество было за мной. Он улыбнулся доброжелательной, но равнодушной улыбкой — теплой улыбкой человека, который не испытывает неприязни к людям, хотя и забывает о них, рисуя куклу.

— Конечно, — сказал он. — Заходите, пожалуйста. Я принимаю по понедельникам и средам с десяти до двенадцати. Вы знаете, где меня искать?

— Да, — соврала я.

Ничего, как-нибудь найду.

Через неделю после того, как Роберт Оливер пригласил меня зайти к нему в кабинет, я собралась с духом. Дверь, к которой я подошла, сжимая картонную папку, стояла открытой настежь, и я видела, как он, такой громоздкий, расхаживал по крошечной комнатке. Я робко пробралась мимо доски объявлений на его двери — открытки, карикатуры и странная, приколотая кнопкой одинокая перчатка — и вошла, не постучав. Потом сообразила, что надо было постучать, и повернула назад, но остановилась, потому что Роберт уже увидел меня.

— О, здравствуйте! — сказал он.

Он складывал в шкаф какие-то бумаги, и я заметила, что он распихивает их по ящикам стопками, потому что в шкафу не было вертикальных ячеек, как будто он просто хотел убрать со своего стола, спрятать и не заботился, сумеет ли снова найти. В его кабинете был беспорядок: альбомы, рисунки, инструменты художника, всякая всячина для натюрмортов (некоторые предметы я видела в классе), коробки с углем и пастелью, провода, пустые бутылки из-под воды, обертки от бутербродов, наброски, кофейные чашки, документы — всюду бумага.

Порядка на стенах было немногим больше: открытки с видами и репродукциями приклеены на стене над его столом, заметки, цитаты (издалека я ничего не могла прочитать), под всем этим — несколько больших печатных репродукций. Помнится, один плакат был из Национальной галереи, с выставки «Матисс в Ницце», которую я тоже посетила, когда ездила к Маззи прошлой зимой. Роберт налепил исписанные листки для заметок прямо поверх матиссовской дамы в открытом полосатом халате.

Помню еще, что почему-то (так я об этом подумала) у него поверх груды мусора на столе лежал поэтический сборник — избранные стихотворения Чеслава Милоша в переводе. Для меня это тоже было новостью, я удивилась, что художник, оказывается, может читать стихи. Мой друг сердца убедил меня, что это дозволено только поэтам. Я тогда впервые услышала о поэзии Милоша, Роберт ее любил и потом часто мне читал. У меня и теперь сохранился томик, тот самый, что лежал тогда у него на столе. Это один из немногих его подарков, которые я сохранила. Он расставался с вещами так же легко, как помогал другим — свойство характера, на первый взгляд казавшееся щедростью, пока не выяснялось, что он всегда забывает о чужих днях рождения и о своих мелких долгах.

— Входите, пожалуйста.

Роберт расчищал стул в углу, распихивая снятые с него бумаги по ящикам. Потом он задвинул ящик.

— Присаживайтесь.

Я послушно присела между алоэ в высоком горшке и каким-то туземным барабаном, который он использовал для составления натюрморта в студии. Я наизусть помнила каждую бусинку и ракушку на нем.

— Спасибо, что разрешили мне зайти, — как можно непринужденнее произнесла я.

Его физическое присутствие в тесной маленькой комнате казалось еще ощутимее, чем в студии. Стены как будто загибались вокруг него, голова чуть ли не упиралась в потолок, угрожая его пробить. Он наверняка смог бы, раскинув руки, дотянуться до двух стен одновременно. Мне вспомнилась детская книжка с греческими мифами, боги в ней были такими же, как люди, только больше. Он подтянул брюки на бедрах и сел за стол, повернувшись ко мне лицом. Лицо доброжелательного учителя, заинтересованное, хоть я и чувствовала его рассеянность, он уже не слушал меня.