— Конечно. Всегда рад. Как ваши занятия, чем могу помочь?

Я потеребила край папки и усилием воли заставила себя сидеть смирно. Я по-разному представляла, что он мне скажет, особенно когда увидит, как усердно я трудилась над рисунками, а вот отрепетировать, что я ему скажу, забыла. Странно, ведь я не забыла принарядиться и заново причесалась, прежде чем войти в здание.

— Ну, — начала я, — ваш курс мне нравится. Вообще-то, я его полюбила. Я прежде никогда не думала стать художницей, но я продолжаю работать. То есть я начала по-другому видеть вещи. Куда ни посмотрю…

Я собиралась говорить о другом, но под устремленным на меня прищуренным взглядом почувствовала, что во мне что-то открылось и рвется наружу. Глаза у него были примечательные, особенно вблизи, небольшие, если он не распахивал их, зато красивой формы, зеленовато-карие, цвета неспелых оливок, из-за них забывалась его растрепанная прическа и стареющая, как мне показалось, кожа. Или растрепанность становилась особенно заметной по контрасту с глазами? Я так и не решила, даже потом, когда мне выпала возможность пристально изучить его каждой клеточкой моего существа.

— Я хочу сказать, что начинаю смотреть на вещи, а не просто их видеть. Сегодня утром я вышла из общежития и в первый раз заметила ветки дерева. Я постаралась запомнить и потом, вернувшись, зарисовала.

Теперь он меня слушал. Его руки спокойно лежали на коленях. Во взгляде было внимание, не к внутреннему голосу, который он, казалось, часто слышал посреди занятия, он сейчас не был ни изящно небрежным, ни беззаботным. Его большие руки лежали на коленях, а он смотрел на меня. Он не был очарован, он не думал о себе, он даже не замечал меня и моих безупречно уложенных волос. Мои слова застали его врасплох, как неожиданное рукопожатие, или слова языка, который он знал с детства, а потом не слышал много лет. Его густые темные брови удивленно поднялись.

— Это ваши работы? — он указал на картонную папку.

— Да.

Я протянула ему папку, сжимая ее за края. Сердце у меня колотилось. Он открыл ее на коленях и стал рассматривать первый рисунок: вазу моего дяди и миску с фруктами, похищенными из столовой. Мне рисунок виден был вверх ногами — ужасный, ребяческая работа. Он иногда переворачивал вверх ногами наши учебные работы, чтобы мы больше думали о передаче формы и композиции, чем о лампе или кукле. Он так показывал нам чистую форму, и все неточности становились заметнее. Я гадала, с какой стати решилась показать этот набросок, тем более Роберту Оливеру, надо было его спрятать, все это спрятать.

— Я знаю, мне еще лет десять учиться, самое малое.

Он не отозвался, поднес мой рисунок чуть ближе к глазам, потом отодвинул от себя. Теперь я понимала, что десять лет — это очень оптимистичная оценка. Наконец он заговорил.

— Знаете, это не очень удачно.

Стул подо мной закачался, как лодка на волнах. Я не успела ничего подумать.

— Однако, — продолжал он, — в нем есть жизнь, а это то, чему нельзя научить. Это дар.

Он просмотрел еще пару набросков. Я знала, что теперь перед ним лежат мои ветви, и юный поэт без рубашки, ведь я старательно разложила большие листы по порядку. Теперь моя копия яблок Сезанна, а дальше кисть руки моей соседки по комнате, которую она по моей просьбе положила на стол. Я пробовала все понемногу, и на каждый рисунок, который вложила в папку, приходились десять отвергнутых — хоть на это у меня хватило ума. Роберт Оливер еще раз быстро перебрал их, глядя не на меня, а в меня.

— Вы занимались рисованием в школе? Давно рисуете?

— Да и нет, — ответила я, радуясь, что ответ на этот вопрос знаю точно. — В каждом классе были уроки искусства, но нас не особенно утруждали. И рисовать мы не учились. Если не считать того, что было на этом курсе — на вашем, и еще я несколько недель как начала рисовать самостоятельно, потому что без рисунка не получается писать, вы так сказали. Вы говорили, что нет живописи без рисунка.

— Верно, — пробормотал он. И снова занялся моими рисунками, медленно перекладывая их. — Так вы только начинаете? — У него было обыкновение вдруг обращать на вас взгляд, словно он только теперь вас обнаружил, — это выбивало из равновесия и немножко пугало. — Вы действительно довольно талантливы. — Он, как будто удивляясь, еще раз перебрал листы и закрыл папку. — Вам нравится? — серьезно спросил он.

— Очень, больше всего, что я пробовала, — откликнулась я, поняв вдруг, что это правда, а не просто ответ, которого от меня ждут.

— Тогда рисуйте все. Делайте по сто рисунков в день, — с яростным напором сказал он. — И помните, что это — адова жизнь.

Как мог рай, открывшийся передо мной, быть адом? Я не любила, когда мне что-то приказывали — у меня от этого всегда в животе что-то переворачивалось, — но его слова наполнили меня счастьем.

— Спасибо вам.

— Вы не будете меня благодарить, — сказал он не мрачно, а с грустью.

Неужели он забыл о счастье, удивилась я. Как ужасно, должно быть, стареть. Мне было очень жаль его, очень радостно за себя, за свою юность и оптимизм, за внезапную уверенность, что жизнь будет чудесной. Он покачал головой, улыбнулся обычной усталой улыбкой.

Просто работайте. Почему бы вам не записаться на летнюю практику? Я мог бы замолвить за вас словечко.

Маззи будет в восторге, подумала я и сказала: