Прошло несколько часов, в течение которых нельзя сказать, что я была в полном сознании. Помню только, что когда пришел Михаил и многие другие наши люди, папенька, казалось, очнулся от забытья, в которое он впал, рухнув на тело маменьки. Его уговорили подняться и вложили ему в руки саблю. Тогда папенька, обернувшись ко мне, вложил в мои руки свой кинжал, порывисто прижал меня к груди и воскликнул:

«Возьми это, Ивановна! Вот единственное приданое, которое русский дворянин может дать своей дочери в такой час, как этот. Прощай! Оставляю тебя на попечение Михаила, он отвезет тебя к Ульрике или к Александру. Передай им мое благословение, и, если твой дед переживет этот день, пусть твоей заботой будет закрыть ему глаза в положенный час. — Он помолчал и снова остановил взгляд на жене. — Ивановна, — сказал он с горьким вздохом, — твоя мать умерла незапятнанной, как снег на горной вершине. Я не раскаиваюсь в том, что произошло, так повелел мой жестокий рок. Если же ты решишь употребить этот кинжал против себя, помни, это будет оправданным, только если случится с тобой то же, что и с маменькой. Прощай! Я иду защищать тебя, дитя мое, и мстить убийцам твоей матери!»

Папенька вырвался из моих рук — он бросался на своих врагов как ангел смерти, сея на своем пути смерть и опустошение. Какое-то время эта буря бушевала рядом со мной, и я находила великое утешение в его мести, но это чувство смешивалось с неописуемым страхом увидеть, как прольется и его кровь. Издали казалось, что враги отступают перед ним и его верными помощниками в дальнюю часть дворца. В это время несколько негодяев, получивших преимущество перед своими товарищами в удовлетворении своей страсти к грабежу, снова вошли в комнату и двинулись к телу маменьки, накрытому богатой накидкой. Я с маниакальной яростью старалась им помешать. Видимо, дикий вид, который придавало мне овладевшее мной бешенство вкупе с всклокоченными волосами, окровавленной одеждой и кинжалом в руках, и в самом деле наводил страх — не знаю почему, но французы ретировались, и ночь этого ужасного дня накрыла меня. Я осталась одна рядом с тем, что было мне дороже жизни — рядом с телом моей убитой матери.

После нескольких часов ужасного шума наступила глубокая, могильная тишина, которую нарушали лишь редкие орудийные раскаты. Но к полуночи послышались глухие звуки стрельбы, которые стали усиливаться по мере приближения к комнате, где я сидела на полу, держа холодную руку маменьки, как единственную нить, все еще связывающую меня с этим миром. Бедная старенькая Варвара, которая долгое время была преданной сиделкой нашего дедушки, пришла с известием о том, что в другой части дворца полыхает пожар и вскоре огонь доберется до того места, где сижу я. Варвара стала упрашивать меня уйти с ней, говоря, что искала меня по всему дому и все боялась, что меня увели французы.

В ответ я спросила о папеньке.

«Он на небесах», — молвила Варвара.

«Тогда мне нечего делать на земле», — сказала я, опустив в отчаянии голову на щеку маменьки.

Варвара ушла, и некоторое время я, можно сказать, радовалась ее отсутствию, потому что чувство какого-то жуткого удовлетворения овладело мной. Почти тридцать часов я ничего не ела, и все то время страдала не только от мук рассудка, но и от сильнейшей физической усталости и находилась в состоянии полного истощения. Я решила, что, должно быть, умираю, а то недолгое время, которое мне оставалось прожить, я проведу рядом с драгоценными останками маменьки. Я легла еще ближе к бесчувственному телу и вообразила, как меня охватывает холодок смерти, но внезапно почувствовала, что рядом кто-то есть, и услышала слабый, задыхающийся голос, обращенный ко мне.

«Дитя мое, моя Ивановна! Ты и вправду покидаешь меня? Все уроки твоей благочестивой маменьки, благородного папеньки забыты? Неужто в тебе не осталось жалости, раз ты бросаешь меня в день крайнего моего отчаяния? Дитя мое, моя дорогая Ивановна! Пожалей меня, умоляю».

Я подняла голову. Надо мною склонился дедушка, пряди его седых волос падали мне на лицо, увлажненное слезами, которые тихо скатывались с его морщинистых щек. Я потянулась к нему — я обвила руками его шею, я почувствовала зов родной крови в своем сердце, которое готово было разорваться. Я поцеловала его в лоб и расплакалась, то были драгоценные слезы, потому что под их целительным воздействием мой рассудок, казалось, восстанавливался, и порывы гнева и жажда мщения, которые рвали мою душу на части, уступали место другим эмоциям — печали и покаянию.

Когда волнение во мне улеглось, я заставила себя подняться и приняла еду, что принесла мне Варвара. Но как только у меня чуть прибавилось сил, я принялась энергично настаивать на том, что нельзя оставлять тело маменьки на дальнейшее поругание. И после короткого, насколько позволило время, обсуждения мы решили перенести тело любимой маменьки в отдаленную часть сада, где, как ты помнишь, в прошлом было фамильное кладбище. Что мы и сделали, но не без трудностей — для этого нам пришлось обойти кружным путем ту часть дома, где властвовал огонь.

Вот так и была погребена графиня Долгорукая, потомок княжеского рода, достойная представительница империи, твоя, Ульрика, и моя маменька, единственный ребенок этого убитого горем старика. На его долю выпало величайшее несчастье — он пережил собственную дочь, и его тяжкие вздохи в те минуты, когда могила навеки скрыла ту, что была райским светом для его глаз, никогда, никогда не перестанут звучать в моей душе. Двое слуг — только они и остались из того множества людей, что несколько часов назад грозили врагу или молили о пощаде. Человеческие существа разорили жилище, а тлеющий огонь лишь довершал разрушение. И как только наша ужасная миссия была завершена, мы вернулись в комнаты, не обращая внимания на их состояние.

Прощай, Ульрика, завтра я продолжу письмо, а сейчас больше не в силах писать, голова кружится, пера не вижу, потому что глаза заливают слезы. Но нет страха у меня, сестра. Тот, чья вечная доброта до сих пор оберегала меня, даст мне сил соединиться с тобой. Посыльный сообщит тебе, что теперь враг сам страдает от зла, которое он и причинил, и положение французской армии весьма прискорбно. Но увы! в то время как я должна радоваться освобождению моей страны от этих жестоких злодеев, я не могу не горевать о том, что никакое будущее благополучие не вернет нам тех, кто ушел навсегда, — с поля славы мертвого не поднять.