Три изнурительных дня и три ночи дежурила я у кровати Ментижикова, исполняя все его желания. Он принимал крохи еды и лекарства только из моих рук, а я, стоя на коленях возле него, непрерывно возносила молитвы за его вечное благополучие, к которым он горячо присоединялся, никогда не забывая в конце поблагодарить Господа за то, что дал ему сил прийти мне на помощь, и за утешение, что давало ему мое присутствие и мое участие.

«Да, моя дорогая Ивановна! — говорил он, пытаясь пожать мою руку, которую не выпускал из своей, и его запавшие глаза начинали светиться, — здесь, в этом страшном месте, в такой обстановке, что терзает мое сердце и ужасает мой взор, средь руин любимой страны, за которую я с радостью сражался, за которую с готовностью шел на смерть и переношу теперь жестокие и бесконечные страдания, даже здесь я радуюсь сладчайшим моментам моего существования — вашему участию, вашей нежности и дружбе, чувствам, с которыми, я уверен, вы будете чтить мою память. О, если бы Небеса могли воскресить вам другого друга, когда меня не станет».

Иногда он говорил:

«Не плачьте обо мне, Ивановна. Подумайте, насколько больше я страдал бы, видя, что вы принадлежите другому. Сколького я в этом отношении избегаю, вы можете понять, наблюдая ближе, в нашей нынешней ситуации, мою преданность вам. И, принимая во внимание, что со дней моего отрочества я лелеял эту привязанность, которая, я понимаю, так сильно привлекает вас во мне теперь, что вы почти удивлены тем, что когда-то могли отвергнуть меня. Но не ошибайтесь в своих чувствах, Ивановна! Вы испытываете ко мне не любовь, но жалость и уважение. Большего я и не прошу. Любое более пылкое чувство убывает с приближением смерти. И все же не покидайте меня, Ивановна! Позвольте мне слышать ваш голос, осчастливьте меня вашими молитвами до самого порога могилы».

Когда я думаю об этом бесценном человеке, мое истинное утешение состоит в том, что как бы ни было мне больно, я выполнила его просьбу, и душа Ментижикова отправилась в свой вечный путь из рук Ивановны.

За эти дни наш дедушка впал в своего рода паралитическое оцепенение, из которого редко выходил, разве чтобы немного попить. Он мало говорил, а если и говорил, то крайне неразборчиво, но я его понимала и благодарила Небеса за то, что в его словах не было ни боли, ни печали. Временами дедушка просто открывал глаза и неотрывно с любовью смотрел на меня, немного отпивал то, что я подносила к его губам, и снова погружался в счастливую летаргию.

Однако это состояние, каким бы благотворным и желанным оно ни было для страдальца старика, не было таковым для его молодой сиделки. Со смертью Ментижикова иссяк источник, придававший мне силы, и теперь никто более не призывал меня оказать поддержку, я не могла поддерживать и себя. День за днем я льстила себя надеждой, что твое доброе сердце отыщет меня, хотя понимала, что у меня нет способов известить тебя о своем положении. Ужас перед риском оказаться за пределами моего убогого жилища теперь охватил меня больше прежнего. Тщетно я искала себе утешения. И таким было мое ощущение горя и безнадежности, что я признательна была окружавшим меня несчастным созданиям, благодаря им я забывала о своем отчаянии, поскольку за ними требовался уход и они были счастливы моему проявлению человечности. И, без конца требуя внимания, они тем самым мешали мне вспоминать о прошлом и со страхом думать о будущем.

Вскоре после смерти бедного Ментижикова в госпитале прибавилось множество новых страдальцев, и иностранцев, и русских. И так много горя скопилось вокруг меня, и настолько я была не в состоянии облегчить его, что, несмотря на мои страхи, меня искушало желание пробраться в наш дворец, чтобы раздобыть там вино, одежду и другие необходимые вещи из тех, что оставались в наших запасах. Тщетно я выискивала попутчика для этой рискованной экспедиции. Нашего любезного доктора отозвали, и здесь воцарились ненависть и враждебность, и сам язык смерти был полон проклятий. Проявление сочувствия, невзирая на национальность потерпевшего, ушло, а усилившаяся жестокость французов как нации ожесточила сердце каждого русского против отдельного француза. Поэтому любой вошедший француз становился объектом для проклятий и целью для мести.

О чем я сокрушаюсь более всего, так это о том, что нашей молодежи, только входящей в жизнь, приходится взрослеть в этом страхе. Те, кто несколько месяцев тому назад воспринимали все вокруг с доверием невинности и любовью, вынуждены теперь жить своим умом, судить и решать за себя. Хитрость стала их силой, обман — их защитой, поскольку горе научило их подозрительности, а нужда ожесточила их сердца. Они сохранили достаточно чувствительности, чтобы считать себя несчастными, но не сберечь свою добродетель. Ах! здесь есть о чем поразмышлять думающему человеку!

С каким же вниманием и неустанной бдительностью должны наши просвещенные правители взяться за восстановление разрушенной системы человеческой нравственности!

Прости мне мое отступление, милая моя Ульрика! Ты должна понять, что мое сознание подвержено общей заразе. И правда, если верно, что нам следует мерить жизнь скорее пережитыми впечатлениями, нежели отрезком времени, то твоя Ивановна прожила уже тысячу лет — испытав самые ужасные превратности судьбы, обретя самые ужасные познания о человеческом горе.

Каких только рассказов о всяческих несчастьях я не наслушалась! Каких только слез отцов, возлюбленных и мужей я не была свидетелем! Каких только печальных историй не изливали в мои уши! Каких только призывов к сочувствию не обращали к моему сердцу! Мне казалось, что все невзгоды человеческие скопились в одном-единственном месте, ибо никакая сила воображения не могла бы превзойти то, что было представлено здесь во всех своих видах. И все-таки каждый из этих несчастных знал других, страдающих еще больше, чем они сами, потому что ко всем прочим бедам добавлялась у них та, что одна стоила многих — они были бездомными скитальцами.