Тут я подумала, что это все-таки случилось — он кого-то убил!

От лифта было слишком много шума, и мы просто спустились по лестнице. Дождь прекратился, но вода в желобах и сточных канавах бежала бурными ручьями и широкой полосой текла по улице с рыночной площади, принося запах подгнивших капустных листьев и увядших цветов. Кафе на той стороне улицы, обычно работавшее всю ночь, уже закрылось, дворик при нем был заперт на цепь, а мокрые стулья подняты на столы. У аптеки под навесом сидел огромный белый кот, моргал и с отвращением смотрел на нас, когда мы вступили в круг света под уличным фонарем на углу.

Я окончательно оставила попытки застегнуть пуговицы своего плаща и сонным голосом спросила:

— Куда мы все-таки идем? Что-нибудь случилось?

Но дед мне не ответил. Он шел все дальше и дальше, да так быстро, что я была вынуждена почти бежать за ним. Я отчетливо понимала: если остановлюсь или заплачу, он просто велит мне возвращаться домой, так что старалась не отставать. Мимо булочной, банка, временно закрытого магазина игрушек, где я раньше покупала наклейки для своего так и не законченного альбома, мимо прилавка, где продавали жареные пончики и запах сахарной пудры, которой их посыпали, постоянно висел в воздухе, магазина канцелярских принадлежностей и газетного киоска на углу. Через три квартала я наконец-то почувствовала, как необычайно тихо вокруг. Позади остались два кафе — оба были закрыты — и допоздна работающий гриль-бар, где обычно было полно народу, но сейчас там сидел лишь одинокий официант, который развлекался тем, что крутил монетки на большом, на восемь персон, столе.

— Да что, черт возьми, происходит? — снова спросила я, но дед молчал.

«Интересно, что сделает мама, если проснется и увидит, что нас обоих нет дома?» — подумала я.

Мы уже приближались к концу нашей длинной улицы, которая выходила на бульвар, и мне казалось, что сейчас эта невероятная ночная тишина будет нарушена шумом трамваев и машин, но там таковых не оказалось. На всем бульваре, сколько я могла видеть, не светилось ни одного окна, а над округлым куполом старой базилики на холме вставала желтая, окутанная дымкой луна. Казалось, она тянет к себе ночную тишину, как невод, полный рыбы. Вокруг не раздавалось ни звука — ни полицейских сирен в отдалении, ни шуршания крыс в мусорных бачках, выстроившихся вдоль тротуаров, ни даже шарканья дедовых туфель. На мгновение дед остановился, внимательно осмотрел улицу в оба конца и свернул налево, на восток, через площадь Коньяника.

— Теперь уже недалеко, — с улыбкой сказал он мне, когда я наконец-то нагнала его и стала видеть не только затылок, но и профиль.

— Недалеко докуда? — сердито спросила я, совершенно запыхавшись. — Куда ты меня ведешь? — Я резко остановилась и заявила: — Учти, я больше ни шагу не сделаю, если ты мне немедленно не объяснишь, что все это значит!

Он повернулся ко мне, с презрением на меня глянул и прошипел:

— Потише, дурочка, еще разбудишь кого-нибудь. Неужели ты ничего не чувствуешь? — Дед вдруг повел руками над головой, словно описывая широкую высокую арку. — Разве это не прекрасно? Все в мире спит, и только мы с тобой бодрствуем.

Не прибавив больше ни слова, он двинулся дальше по бульвару, а я еще некоторое время стояла на месте, глядя, как дед уходит, высокий, худой, бесшумный, как тень. Тут до меня вдруг дошло. Я вовсе не нужна ему в качестве спутницы. Он просто хочет, чтобы я сама все увидела. Дед снова пригласил меня участвовать в чем-то.

Мы проходили мимо пустых витрин магазинов, закрывшихся на время войны, домов с темными окнами, где на ступеньках пожарных лестниц сидели, нахохлившись, голуби, нищего, который спал так крепко, что я чуть не сочла его мертвым. К счастью, я вовремя поняла, что это просто время так замкнулось вокруг нас и все на свете сделало неподвижным.

Я наконец-то снова нагнала деда и сказала ему:

— Ладно, я совершенно не понимаю, что мы делаем и куда идем, но готова в этом участвовать.

Тут он вдруг остановился. Я в темноте налетела на него, ударилась подбородком о локоть, чуть не упала, но он меня удержал, ловко схватив за плечо. Когда я потерла ушибленное место, моя нижняя челюсть громко щелкнула.

Но дед даже внимания на это не обратил, он стоял на углу какой-то уходящей вдаль и совершенно пустынной улицы и шептал:

— Вон он, смотри, смотри! — У него даже руки дрожали от волнения.

— Но я ничего не вижу, — сказала я.

— Да смотри внимательней, Наталия! Видишь?

Я вгляделась в темноту улицы. Уходя вдаль, поблескивали трамвайные рельсы. На следующем перекрестке торчало дерево, рядом — фонарный столб с умирающей и непрерывно мигавшей лампочкой, на обочине валялся выпотрошенный мешок из-под мусора. Я уже открыла рот, чтобы снова спросить, что, собственно, должна увидеть, и тут заметила его.

На расстоянии примерно в полквартала от нас по бульвару Революции очень медленно двигалась какая-то огромная тень. Сперва я решила, что это автобус, но форма у этой тени была слишком живой, органичной и какой-то бугорчатой. Двигалась тень чересчур медленно для автобуса и абсолютно бесшумно, но как бы враскачку, ровными, плавными толчками, словно приливная волна. Каждый раз, когда эта тень в очередной раз подавалась вперед, трамвайные пути под ней издавали негромкий скрежет. Потом эта странная тень шумно втянула в себя воздух и с глубоким стоном выдохнула его.