Я пересекла улицу и заглянула внутрь. В баре имелась низенькая стойка и громадный музыкальный автомат, звук которого перекрывал даже вой и грохот желтого холодильника, выглядевшего так, словно его спасли из радиоактивного болота. Помещение освещалось только за счет открытой двери. Четверо мужчин сидели на высоких табуретах вокруг стойки — ее изображал перевернутый бочонок — и пили пиво. Этих четверых уже было достаточно, чтобы помещение казалось битком набитым народом. Один из них встал, когда я вошла. Это был высокий человек с жестким лицом землистого цвета и редеющими седыми волосами. Он не спросил, чем может помочь, и даже не пригласил меня присесть, но я не уходила, так что этот тип тоже не садился.

Наконец я поинтересовалась:

— Ваша больница закрыта?

Мой вопрос все-таки заставил хозяина бара обойти стойку и приблизиться ко мне. Вместо одной руки у него был протез, прикрепленный к локтю и болтавшийся на металлических суставах.

— Вы журналистка? — спросил он.

— Врач, — ответила я.

— Если вы сюда приехали по поводу тех ребят, так они мертвы.

— Мне очень жаль, — сказала я.

Бармен удивленно посмотрел на остальных и заявил:

— Да мне-то все равно. Дети вечно погибают, когда сюда свой нос сунут.

— Нет, я не теми мальчиками интересуюсь. — Я надеялась, что он еще что-нибудь скажет про больницу, но бармен молчал, и мне пришлось спросить: — А дежурный врач там есть?

Судя по всему, я сказала достаточно, чтобы он догадался: я нездешняя. Бармен подтвердил это, быстро глянув на своих приятелей. У одного из них, огромного роста мужчины с сильной проседью в густых волосах, один глаз был закрыт повязкой, а лицо изуродовано шрамами от ожогов. Двое других вроде бы были целыми, только у светловолосого мужчины один зрачок смотрел куда-то в сторону. Они так на меня уставились, что я подумала, успею ли в случае чего добежать до машины и смогу ли сразу сорваться с места, если кто-то из этих громил и впрямь решит, что уезжать отсюда мне необязательно.

— Да там никто уже два дня не появлялся, — сказал бармен и сунул здоровую руку в карман.

— Не может ли кто-нибудь впустить меня туда?

Бармен взял свою бутылку, залпом проглотил оставшееся там пиво, поставил ее на стойку и только после этого спросил:

— А вам туда зачем?

— Мне нужно поговорить с кем-нибудь из сотрудников этой больницы. — Музыкальный автомат временно притих, выбирая новый трек, но холодильник продолжал завывать с прежней яростью. — Я сюда из Брежевины приехала, — сказала я бармену и, желая представить себя в наиболее выигрышном свете, прибавила: — Из сиротского приюта.

Бармен молча вытащил из кармана телефон и набрал номер. Господи, значит, в этой глуши есть мобильная связь! У меня, к сожалению, мобильника с собой не было, только пейджер и всего две или три купюры здешней валюты. Я стояла рядом с ним и слушала, как он просит кому-то что-то передать и говорит: «К нам тут кое-кто по вашу душу приехал».

Потом бармен отключился и сказал мне:

— Они перезвонят. Присядьте пока.

Я взобралась на высокий табурет за таким же столиком из перевернутой бочки, но в противоположном конце бара и заказала колу, которая была, видимо, теплой и яростно зашипела, когда бармен откупорил бутылку. Я сразу же с ним расплатилась, а он, прихватив еще четыре бутылки пива, вернулся к прежней компании. Я пила колу, чувствуя себя нелепо в застегнутом на все пуговицы белом медицинском халате, и старалась скрыть свое нежелание касаться губами горлышка бутылки. О том телефонном звонке я старалась не думать — он вполне мог быть адресован какой-нибудь медсестре или няньке, а то и вообще никому. «К нам тут кое-кто по вашу душу приехал». Может, бармен просил подкрепления у своих сообщников? Ведь никто даже не знает, где я. Фра Антун показал мне это место на карте, но я же не сказала ему, что собираюсь туда поехать. Во всяком случае, он вряд ли мог такое предположить — посреди рабочего дня, когда я вроде бы должны была делать детям прививки…

— Вы что, с той стороны? — спросил тип, у которого на глазу была повязка.

— Я просто врач, — сказала я слишком поспешно и положила руки на колени.

— Я этого и не отрицаю, верно? Кем же еще вы можете быть?

— Заткнись, — сказал бармен.

— Но я же не утверждаю, что она не врач.

Мужчина с повязкой на глазу пожал плечами, оттолкнул свой табурет, встал, одной рукой одернул рубаху и подошел к музыкальному автомату. Его тяжелые шаги были отчетливо слышны в тишине. Он нажимал на кнопки, перелистывая альбомы с таким хрустом, что становилось ясно: с этой машиной что-то не в порядке.

— Вам нравится «Экстра века»? — спросил он, поворачиваясь ко мне. — Вы о ней слышали?

Здравый смысл велел ничего не говорить, но не могла же я притвориться, что не слышу его вопроса, тем более те трое у стойки явно навострили уши.

— Нет, не слышала, — сказала я.

Он, неловко переминаясь с ноги на ногу, откашлялся и снова спросил:

— А Боб Дилан вам нравится?

— Мне больше нравится Спрингстин, — сказала я, поражаясь собственному идиотизму.

Тип с повязкой еще понажимал на кнопки и сказал:

— Тут этого нет.

Автомат зашелестел, ожил, и послышалась одна из песен Дилана, но в таком убыстренном варианте, что я ее даже не сразу узнала. Мужчина с повязкой на глазу медленно отошел от автомата и остановился в центре бара, приплясывая в такт музыке. Когда он поворачивался ко мне спиной, я обратила внимание на то, что шрамы от ожогов обручами охватывают весь его череп, а за правым ухом у него образовалось нечто вроде голого блестящего гребешка. Бармен присел на табурет, уперся одной ногой в перекладину, а второй — в пол. Светловолосый парень улыбался.