Вслед за ним вошли Иван Захарыч, державший в руке картуз, и Очко с итальянкой подмышкой…

Гостей ждали… Много хлопот и лишних расходов принесли они Химе. Но она не жалела об этом. Еще накануне, в субботу, она начала «сновать основу», по выражению ее отца Федула Митрича, и сновала ее почти вплоть до прихода гостей…

Угощение было приготовлено на славу… Испечено было два пирога: один с рисом, другой «сладкий», с малиновым паточным вареньем… Купили два сорта колбасы, две коробки «шпротов» и селедок на случай, если он «солененькое любит»…

— Матушка, царица небесная! — шептала Хима, обращая взоры в угол на то место, где находилась чтимая ею икона «Утоли моя печали», — пошли ты мне! пошли ты мне!..

Почтенный родитель, Федул Митрич, несколько раз бегал к соседу сапожнику поделиться семейной новостью…

— Платоныч, — говорит он, — ты что знаешь, а?.. Моя-то окаянная плоть-то замуж собралась, а?

— Ну-у-у?!.

— Сичас издохнуть!.. Гляди-кась, кака пошла приготовка… в светло христово воскресенье того не бывает… Селедки, пироги, кильки, водка никак двух сортов, пиво бутылочное, лиссабонское… Лукерья-сваха тут же вертится, тьфу ты, окаянная сила! Где бы не согрешил на старости лет, ан согрешишь… Ну, и попадет дурак какой-нибудь, как сом в вершу… Вгонит она его в гроб, не дожимши веку!..

— Кто ж это такой нашелся?.. — недоумевал Платоныч.

— А чорт их, — прости Меня, господи, не согреша согрешишь, — знает… Разнюхала, знать, сука-то, сваха, где-нибудь… Тьфу ты! Пойти поглядеть, что она там… как…

Он приходил домой, садился на лежанку и опять злорадно следил за «основой».

— А-а-а, гости дорогие! — встретила гостей Лукерья Минишна. — Пожалуйте… сделайте милость, пожалуйте… раздевайтесь… Марко Федрыч, Иван Захарыч (на Очка, стоявшего, выкатя единственный глаз, с итальянкой подмышкой, она не обращала внимания). Сюды вот одежду-то вешайте… вот на гвоздочек… пожалуйте…

Соплюн повесил пальто на указанное место, высморкался опять в свой носовой платок, кашлянул в руку и сказал:

— Здравствуйте, Лукерья Минишна… с п-п-п-раздником! П-п-п-агода какая неблагоприятная… п-п-п-о-топище…

— Да-с, — согласилась с ним Лукерья Минишна. — Пожалуйте в горницу… Давно поджидаем, — шепнула она и подмигнула глазом.

— Гм! — кашлянул Соплюн и пошел вместе с Иваном Захарычем и Очком.

Здесь их встретила Хима, вся красная от волнения, с испуганными глазами…

Одета она была, по выражению Лукерьи Минишны, «просто, но со вкусом»… На ней был сшитый года два назад, лежавший без употребления в сундуке, «натяжной лиф» темно-красного, «бурдового цвета» и синяя «с отливом» юбка… Талия была перетянута ремнем с блестящим набором, очень похожим на подпругу. На ногах были надеты «щигреневые» башмаки на низких каблуках, «с благородным скрипом». Волосы на голове она взбила копной, напустив их на виски, а на затылке закрутила каким-то затейливым узлом, называвшимся, по ее выражению, «раненым сердцем»… Это «раненое сердце» и «натяжной лиф», и юбку, и, кажется, даже башмаки облила она духами «Поцелуй амура» с той целью, чтобы «отшибить» запах пота.

В горнице все было прибрано, вымыто, выскребено, приготовлено, точно к светлому дню.

Пол, застланный от порога до переднего угла, где стоял стол, узеньким половиком, был вымыт с мылом, так что по нем, казалось, неловко ходить в сапогах… На окнах были повешены «гардины», то есть тоненькие кисейные занавески, перевязанные внизу лоскутьями из кумача… Проход из горницы в кухню к печке завешен был ситцевой занавеской. Здесь, на скамейке и на столе, стояли приготовленные закуски: селедки, колбаса, шпроты и пр. Около печки, на полу, стоял уже вскипевший самовар, в который можно было глядеться, как в зеркало.

В шкафу со стеклянными дверцами по полкам была расставлена «лучшая» посуда: чашки чайные, бокалы с надписью: «Дарю в день вашего ангела», «Куй железо, пока горячо», блюдечки, тарелки, рюмки, сахарница в виде наседки, какая-то зеленого цвета бутылка, изображавшая из себя медведя, и т. п.

Из-под кровати, стыдливо завешенной кумачовой «откидной» занавеской, выдвинут был край большого крашеного суриком и обитого жестью сундука; в нем хранилось химино приданое, и выдвинут он был так ловко, что сразу бросался в глаза и как бы говорил: «Вот он я… глядите… эва какой».

На лежанке, где обыкновенно «обитал» Федул Митрич и постоянно валялась «в головашках» грязная подушка и не менее сальная поддевка, теперь было чисто… Сам Федул Митрич отсутствовал…

Гости раскланялись с Химой, поздравили ее с праздником, спросили: «Как ваше здоровье?» — и, наконец, по ее приглашению, уселись все трое в передний угол, под святые иконы, к столу, покрытому какой-то сероватого цвета, прочной скатертью.

— Чайку не угодно ли? — спросила Хима, делая на своем лице «умильную» улыбку.