Шрифт:
И каждый день приезжают сюда огромные, как вагоны, черные автомашины, чтобы доломать то, что пощадили бомбы и огонь. Нет, я многого еще не понимал в этом взбесившемся мире, не понимал, хоть и силился понять. И во всем этом было одно оправдание и был один выход: мир опрокинули и растерзали фашисты. Они били в нас разрывными пулями, они разметали этот целехонький дом и отняли у дедушки его дом. Они, все они, во всем виноваты только они.
Когда подъезжали к Гавриловке, стал отходить. Растормошил меня Касым. С мамой говорил пожилой военнопленный. Он снял с грязной, нечесаной головы пилотку и все время вытирал ею пот на лбу, висках и своей птичьей шее, которая мне, казалось, вот-вот переломится. Рядом сидел Семен и, как только пожилой умолкал, сразу включался в разговор:
— А если не переходить полотно железной дороги, то можно проскочить мимо дома, откуда стреляли?
— Можно, но тогда вы не попадете в овраг, — устало отвечала мама, — и не выйдете к берегу Волги.
— А если через лесопильный?
Пожилой, передохнув, властно поднимал руку, что означало приказ умолкнуть Семену, и продолжал свой расспрос. Он уже «прошел» по нашему пути от машины до Волги, и сейчас его дотошные и въедливые вопросы, требующие обстоятельных и точных ответов, «возвращали» пожилого назад, через развалины лесопильного завода. Я этой дороги не знал и ничем не мог помочь маме.
На меня наседал Касым. Я уже все рассказал ему про Волгу, про оба берега, про сало-ледоход и даже про горьковских плотников.
— Это один из ранних рассказов Алексея Максимовича, — сказал он. — Меня интересует, что ты видел еще! Все припоминай! — почти сердито добавил Касым. — Рассказывай, что видел, а не то, что переживал там! Это лирика, Андрей, и дела не касается. И твои лето, зима, жизнь, смерть — тоже лирика. Говори, что еще!
— Да вроде все рассказал, — пожал я плечами, — и про танк, и про мост, и про снарядные гильзы и окопы, и про разбитые вагоны на путях. Вот еще видел убитую женщину и ее дочку там… Рассыпанная пшеница рядом…
Пожилой вскинул свои полузакрытые глаза, прервал разговор с мамой и стал слушать. Мама смотрела на меня, недоумевая, и у нее, видно, было такое же выражение на лице, как и у меня, когда я слушал ее рассказ про обратную дорогу через лесопильный завод. Видя, что мне не верят, полез в карман и достал несколько зерен.
— Набил полные карманы, а потом, как увидел этих… в одинаковых платьях, все сразу высыпал.
— А ну, вытряхивай, — подставил пилотку пожилой. — Все карманы выворачивай…
В пилотку насыпалось горсти полторы-две пшеницы. Ее осторожно пересыпали в тряпицу, завязали аккуратным узелком, и пожилой, положив ее в карман шинели, сказал:
— Да тут целый суп-рататуй выйдет.
— Зачем же ты выбрасывал? — сверкнул глазами Касым. — Разве хлеб бросать можно? Ай-я-яй! Какой ты человек!
Пожилой поднял руку, и Касым, отвернувшись, умолк. Только сердито сопел и даже скрипел зубами. Мои плечи сами собой стали вздрагивать, и я ткнулся головою в брезент. Пожилой встряхнул меня, сжал локоть.
— И за это спасибо, сынок. Ты нас прости.
Дальше ехали молча. Мама платком вытирала глаза.
12 ноября. Когда мы везли боеприпасы на склад под Сталинград, было нестерпимо холодно. С высоты видели Волгу. Затем въехали в Сталинград. Он выглядит так, будто его постигла божья кара. Жалкое имущество разбросано у домов, поломанное и грязное. Картина страшного опустошения. Около каждого дома убежище или дзот. Наши солдаты продвигаются вперед по глубоким ходам сообщения, да и это возможно лишь ценой больших жертв, а бои все же продолжаются. Очень быстро вернулись назад и стали искать дрова для топки. В ход пошла и случайно уцелевшая мебель. Все подвергается уничтожению. По окончании зимы в Сталинграде, конечно, не найдешь ни полена. Возродится ли когда-нибудь этот город?
15 ноября. Внезапный приказ: получить боеприпасы и ехать в Сталинград. Большая спешка. Вечером в землянке у хорватов. В доме, где переночевал, подцепил вшей.
19 ноября. Дзотов почти не строим. Идиотская жизнь угнетает. Для чего, собственно говоря, жить? Германия мобилизует последние силы, чтобы победить. Танкисты и артиллеристы используются в пехоте. Если мы проиграем войну, нам отомстят за все, что мы сделали. Тысячи евреев, расстрелянных в Киеве и Харькове, женщины и дети. Это просто невероятно! Но мы не должны терять почву под ногами, иначе то же будет с нашими женщинами и девушками.
21 ноября. Возвращаясь из поездки за хлебом, сбились с дороги. Это была бесцельная езда. Три часа ездили и вернулись на то же место. Усталые и грязные, двинулись дальше. Скопилось много машин и повозок. Лошади падали, не могли идти дальше. Пришлось одну выпрячь. Прохватывал ледяной ветер, но нужно было ехать дальше по бесконечным дорогам. У Питомника опять скопление, так как дорога здесь очень скользкая. Из-за этих русских можно сойти с ума. За несколько метров до нашего жилья опять большая остановка. Чертовская работа: вытащить все 19 повозок. В конце концов я бросил одного русского в воду. Парни ничего не понимают, и тогда приходится поступать несправедливо. Иногда стегнешь и кнутом, но я стараюсь бить только одетых в толстую шинель. Пришел в квартиру поздно ночью. Ругался последними словами. Однако говорить о войне — только бесцельно проводить время. Русские прорвали позиции итальянцев и румын, немецкие моточасти движутся беспрерывно опять через Дон. Русские должны быть уже в Бузиновке. В Африке Роммель продолжает отступать. Лучше всего было бы прекратить войну в Африке и добиться решения здесь. Что будет, если мы проиграем эту войну?
22 ноября. Взяли одного русского, отставшего от своей части. Из-за того, что он сбился несколько раз в своих показаниях, его заставили нагнуться, и Шпис бил его толстым ремнем до тех пор, пока я не приказал прекратить. Живем в напряжении и тревоге. Русские энергично наступают. Пришел связной. Русские у Калача. К югу от Сталинграда наступают русские танки, которые направляются в Карповку. Ночью мы должны сняться и ехать через Питомник, Россошку, Алексеевку и Дмитриевку…
Только утром добрались до Гумрака. Здесь настоящая паника. Из Сталинграда идут потоком автомашины и обозы. Дома, продовольствие и одежда горят. Мы окружены! Ударом бомбы явилось для нас сообщение, что Калач, который, как мы полагали, в наших руках, снова у русских. Против нас наготове 18 русских дивизий. Согласно приказу Сталинград должен был быть очищен за 4 часа. Большинство повесило головы. Я им объясняю, что нас не оставят на произвол судьбы. Многие говорят, что они застрелятся… На пути от Карповки видели части, которые жгли бумагу и одежду…
Известия о том, что у Калача 76 тысяч русских взято в плен, и приказ фюрера удержать Сталинград. В этом Адольф мне нравится. Зачем уступать это важное место, когда мы его почти уже прочно взяли в свои руки? Кроме того, борьба за Сталинград стоила нам слишком больших жертв. Меня же такое тяжелое положение не привело в отчаяние, хотя я и не ура-оптимист… В таком положении лучше всего оставаться трезвым. Велел приготовить себе пудинг, чтобы русским не достался пудинговый порошок.
25 ноября. По моему мнению, мы все же окружены. Носятся ужасные слухи, что свыше 360 отпускников захвачены русскими… Поражение в Африке, и здесь дела — дрянь.
26 ноября. Каждый раз, когда появляется связной, приходится выбегать по своим надобностям. Господа офицеры из штаба сидят теперь с расстройством желудка — от страха. Кольцо вокруг нас смыкается все теснее. А в сообщениях с фронта говорится только о прорыве на Дону. Нам уже много говорили чепухи, так и на этот раз. Получил, вероятно, последнюю почту.
Эти записки несколько опередили мой рассказ. Скоро я совсем оставлю этого незадачливого немецкого офицера одного, и он будет сам досказывать про конец своей бесславной жизни и про то, что случилось с третью миллиона его сограждан в нашей степи на Волге. Судьба нас свела меньше чем на месяц, а потом вновь развела, и дальше у него будет почти еще два месяца агонии в железном кольце окружения, когда ему и таким, как он, воздастся за все, что они принесли на нашу землю. Но это будет потом.
Освобождение
После поездки в Сталинград я, наверное, сильно простудился и по утрам тяжело и неохотно вылезал из-под дедушкиного тулупа. А сегодня чувствовал себя особенно плохо и даже не поднялся к завтраку. Запах духовитой, горячей пшенной каши кружил голову, а я лежал и не мог разомкнуть век. Сон пересиливал голод. Позже, когда мы действительно голодали, такого никогда не случалось, даже если мне нездоровилось, а теперь я лежал, к тому же хитрил: «Мою порцию никто не съест, еще и добрый добавок выделят».