– Подвинься, – ответил Иггельд.

Ратша подвинулся, оттеснив песиглавца с другого боку, переспросил:

– Чего ушел? Князь обидится.

– Вряд ли, – ответил Иггельд. – Не дурак, поймет. Если кто-то в спешке забыл пригласить тебя за княжеский стол, то мы из-за чужой ошибки не должны сидеть порознь.

Ратша хмыкнул, но глаза потеплели, сказал с теплой насмешкой:

– Эх, Иггельд, тебя такого и куры лапами загребут! Когда научишься за свое цепляться всеми когтями? А ты еще и сам отдаешь…

Но, отобрав у слуги кувшин, сам налил в серебряную чашу вина, поставил перед другом. И даже придвинул к нему запеченного гуся с яблоками.

Первые чары выпили за здравие князя, Иггельд все всматривался в суровое лицо Бруна, тот старательно улыбался, но Иггельд видел, как время от времени лицо на короткие мгновения становилось страшным, в глазах вспыхивал гнев, но тут же князь растягивал рот в улыбке, отечески отвечал на поклоны, кивал, улыбался, что-то говорил, Иггельд видел только, как двигаются губы великого князя, издали особенно заметно, что мысли князя вовсе не в этом зале. Возможно, он уже ведет огромное войско навстречу артанам… нет, встречает их здесь, укрепившись за стенами крепостей, а когда артане попытаются пройти дальше, он выведет войска в поле и ударит в тыл…

В сердце покалывало, он не знал, чем можно помочь великому человеку, ведь это последний пир, многие из пирующих уже никогда не сядут за стол. Все беспечны и веселы, они распоряжаются всего лишь своими жизнями, а это так мало даже для куявов, что свои жизни берегут! А князь отвечает за них за всех. Как всякий полководец, он знает, что не удастся сохранить жизни всем, и это знание наполняет его душу горечью. Все пируют, а он терзается в мыслях, как же все-таки сохранить жизни наибольшему числу людей, а вот если бы даже сберечь всех…

Более того, заметно, что наибольшее веселье на самых удаленных от князя местах. Там пьют, веселятся, уже пытаются затянуть песни, провозглашают здравицы, лезут один к другому через стол, чтобы чокнуться кубками, обнимаются и клянутся в вечной дружбе и воинском братстве, а чем ближе к князю, тем все сдержаннее, а возле князя его ближайшие полководцы сидят мрачные, как грозовые тучи. У Гуданца вид страдальческий, Клестоярд вообще постоянно вытирает пот, глаза бегают, Фендора уставился в тарелку, ничего не ест, пьет только после понуканий, лицо бледное. Ощущение такое, что над ними всеми нависла тяжелая туча, которую видят только сам князь и его ближайшие полководцы.

В зале становилось все более шумно, охмелевшие гости то там, то здесь начинали орать песни, их одергивали, усаживали, снова пили, но Иггельд чувствовал, как приближается важный момент, как незаметно для других нарастает напряжение, наконец за столом князя начали подниматься гости, сам Брун встал и, тяжело ступая, поднялся на небольшой помост, за ним последовало с десяток сильнейших воинов, гордых и надменных от того, что их допустили сопровождать великого князя, грозного полководца. Иггельд заметил с некоторым недоумением, что из этой свиты исчезла половина известных мужей, зато появились совсем новые – незнатные, безродные. Но лица их решительны, глаза сверкали угрюмой отвагой, а ладони покоились на рукоятях мечей. Они бросали недоверчивые взоры по сторонам, будто готовились спасать князя от посягательств на жизнь.

Чем-то они не понравились Иггельду, но тут же с раскаянием подумал, что ведь и сам такой – нет за спиной знатного и могущественного рода, князь его возвысил и приблизил к себе за заслуги, а не за знатность рода. Ему нужны те, кто работает, воюет, сражается, а не кичится высоким положением и знатностью рода!

Князь стоял и мрачно озирал зал из-под насупленных бровей. Лицо оставалось смертельно бледным, даже восковым, как у покойника, только покрасневшие глаза горели, как угли, раздуваемые ветром. Он с усилием выпрямился во весь немалый рост, но Иггельду все равно казалось, что на плечах князя лежит незримая каменная плита, угнетая его, вжимая в землю, заставляя сгибать плечи.

На мгновение крупное сильное лицо исказил страх, глаза испуганно метнули взгляд по сторонам, но верная охрана смотрит преданно. Через широкие окна, праздничные, не приспособленные для защиты, видно забитую народом площадь. Там все стиснуто, стоит гомон, из задних рядов пытаются протиснуться ближе к дворцу, но их не пускают передние, кричат, что все перескажут…

Взгляд Бруна скользнул по окну, лицо исказилось, но превозмог себя, так показалось Иггельду, вскинул руку. И еще Иггельд с тревогой видел, что могучая длань князя дрожит, а пальцы то сжимаются в кулак, то с усилием растопыриваются, становясь похожими на огромные когти.

– Дорогие мои! – сказал он мощным голосом. На миг поперхнулся, закашлялся, в толпе тут же заговорили о недобром предзнаменовании. – Дорогие мои!.. Сердце мое обливается кровью… Что я могу сказать? Только что я принял тяжелое и очень нелегкое решение. Не все его одобрят, но… прошу вас!.. не приказываю, а прошу: не спешите решать, судить, отвергать Сомневайтесь – да, проверяйте со всех сторон, но не отвергайте сразу, и вы увидите, что это единственно верное решение…

Его свита сгрудилась за спиной и по бокам, только со стороны главного входа открыт, но военачальники зорко следили за каждым движением беров, готовые укрыть князя собственными телами. Да и сам князь в кольчуге, как заметил Иггельд с удивлением, словно ждет неприятностей.