Когда у июня появились первые усики, и он отпраздновал своё пятнадцатидневие, нас поставили перед выбором. И нам с Алисой, помня о данном слове, не оставалось ничего другого, кроме как сдержать обещания. Хотя, как мне показалось, моя девушка что-то хотела мне сказать, но передумала.

Страшно настолько, что не чувствуешь страха. Он перерастает в первобытный хтонический ужас, который вырывает и жрёт на твоих глазах сердце. Хочется отречься от всего, сказать, что у тебя понос, золотуха и хач двенадцатиперстной кишки, и на негнущихся ногах побежать к ближайшей станции метро. Всего две минуты определят мою смерть. Это гораздо хуже, чем плохо. Нажатие на спусковой крючок не просто снова поставит меня вне закона, который после этого возжелает засунуть мне за щёку какой-нибудь тринадцатилетний тюремный срок, а приговорит меня к смерти. Назад пути нет. Меня либо убьют свои, либо убьёт система. Еще раньше меня убьёт собственный страх. Возможно, я пошёл на это не только из-за того, что в будущих кровавых буднях будет мелькать рыжие волосы Алисы, но из-за того, что я должен был сразиться с врагом куда более страшным, чем система.

– Трусишь?
– цедит Молчун, - ты настоящий Дух.

– Пока не время, - проглатывая я свои лёгкие, - ещё не время трусить.

Он курит, и огонёк сигареты, кажется, вот-вот в темноте обожжёт его губы:

– Пока ещё есть время отказаться. Я и один могу сделать. Зачем тебе это?

– В смысле, зачем?

– Жизнью рисковать.

– О сколько подвигов нам день готовит ранний...

– Чего?

– Ничего.

Молчун затягивается:

– Ты слушай. Когда меня убьют, мой труп принесёт много радости. Слёз никто лить не будет, но порадуются черви, травка там. Представь, что я болен смертельной формой рака. Видел фильм же "Достучаться до небес". Вот также и со мной. Так что, если хочешь, можешь идти, я скажу, что мы вместе сделали.

В свете новых обстоятельств сигарета, пущенная в мусорку, приобретает совершенно новые, по-настоящему смертоносные качества.

– Как же идеалы национального социализма?

– Национал-социализм? Да плевать мне на него с высокой колокольни. Я не силен в науках, но, по-моему, это, как говаривал Форест Гамп, полное дерьмо. Судя по тебе и Алисе, оно даже самим национал-социалистам не нужно, а мне уж тем более. Я просто хочу передушить как можно больше всяких гадов. Называй это как хочешь. Если угодно - национал-социализмом. Но, по-моему, это называется по-другому, по-русски. Это называется справедливость.

Я, поглядывая на часы, смежающие стрелки, говорю:

– Так-то да, это и есть справедливость. Но без чётких принципов и критериев, на одной только справедливости далеко не уедешь. Но за хрен ты говоришь это? Ты разве не Молчун?

Он расчехляет, как обойму, новую пачку сигарет:

– Потому что ты человек, которому до пизды все эти идеологические завороты. Тебе надо было просто подписаться под какой-то значимой штукой, чтобы защитить себя, чтобы начать действовать. Ты трус, Дух. Но из той редкой породы трусов, что пытаются найти причину своего страха и победить его. Поэтому я и говорю с тобой. Ник посмеялся бы надо мной и своими мудрёными мозгами разбил бы все мои хилые умственные построения. Лиса бы внимания не обратила. Ты - выслушаешь. Я просто пытаюсь понять вас, молодых, что вами движет. Вы же жизни не нюхали, а уже хотите мир изменить! Я потому и не могу понять, зачем тебе всё это? Раз ты боишься... то, зачем?

Меня снова изобличают, но теперь я уверен в себе. Как мне объяснить Молчуну, выпускнику из прошлой эпохи, что в мире всеобщего скотства, чтобы не стать зверем, нужно жить идеалом? Как ему сказать, что мне реально не безразлична судьба моего народа и расы? Может ли он, человек, которому за тридцать, понять, не засмеяться? Наверное, нет, поэтому я вру:

– Я Алису люблю. Если бы я не пошёл, она бы меня бросила.

– Херня, - авторитетно сплевывает Молчун, - если она готова тебя бросить при каких-нибудь обстоятельствах, значит, между вами никогда и не было любви. Это отговорка. Я был на войне и знаю, когда люди врут.

Я не стал уточнять, какая это была война, и действительно участвовал ли в ней мой собеседник. Молчун достал плоскую фляжку и, профессиональным движением свернув ей горло, предложил мне. Я с вожделением посмотрел на спасительный эликсир, который так часто выручал меня в жизни и... отказался. Я больше не пил.

– Как хочешь. Можешь не говорить, а я выпью, безнадёжному больному это не помешает.

В небе зевала луна и мне, впервые за долгое время, захотелось не пнуть тяжелым кованым ботинком в её жёлтую бочину, а приласкать у себя на груди. Ощущая рядом прямолинейную варварскую силу мужчины, внутри которого собственный ад, заткнувший бы за пояс ад христианский, я начал испытывать к нему чувство привязанности. Если бы Молчун был открытым и весёлым парнем, то я бы еще крепче заперся в темнице своих страхов, которыми не делился даже с Лисом, но так как он скрывал куда как больше, чем хранил я, я отчётливо сказал:

– Я хочу понять, являюсь ли я человеком. Только действие сможет дать ответ. Как только я буду до конца уверен в себе, я смогу ответить и на остальные вопросы. А там и до народной справедливости рукой подать.

– Ты думаешь, она кому-то нужна, справедливость?

Чуть ли не впервые с твёрдой, как гранит, уверенностью, я ответил:

– Мне плевать. Главное, что справедливости хочу я. Главное, что моя душа жаждет воли. А остальные... Остальные примут волю также покорно, как до этого принимали безволие.