Каратак приумолк, печально глядя в огонь, потом повторил:

– Царь не должен так жить. Как он вообще может жить в таком позоре?

Катон молчал. Он знал: все, что говорил Каратак насчет подручных царей, чистая правда. История формирования империи была полна рассказов о вождях, добровольно подчинившихся Риму; польстившись на предложенные им яркие побрякушки, они закрывали глаза на судьбу своих подданных. «Но с другой стороны, – думал Катон, – был ли у них иной выход? Если не становиться подвластным царем, то что? Тщетная попытка сопротивления и потом покой холодной могилы для царя и его подданных, которые свободу от Рима ценили выше самой жизни».

Катон решил, что обязан донести до вождя свое мнение, уговорить его прекратить бессмысленную резню, и так уже чуть не затопившую эти земли кровью.

– Сколько твоих армий уже было разбито Римом? Сколько твоих людей уже погибло? Сколько крепостей и селений превратились в пепелища? Именно ради твоих людей ты должен добиваться мира. Ради них.

Каратак покачал головой, продолжая смотреть в огонь.

Долгое время оба молчали, и Катон понял, что они зашли в тупик. Над Каратаком довлел дух сопротивления. Груз традиций, воинский кодекс, впитанный им с молоком матери, неуклонно увлекали его все дальше по пути самоуничтожения. Однако, избрав этот путь для себя, вождь не осознавал, какими страданиями оборачивается его путь для других. Катон чувствовал, что упоминание о бессмысленных жертвах достигло цели, ибо, судя по всему, Каратак был наделен воображением и мог поставить себя на место другого. Признай он, что поражение неизбежно, выход из тупика мог бы быть найден.

Наконец Каратак поднял глаза и потер лицо.

– Центурион, я устал. Мне трудно думать. Мы поговорим в другой раз.

Он кликнул стражу, и в хижину, нырнув под низкий проем, явился тот самый человек, который привел центуриона из коровника. Отрывистым кивком вождь дал ему понять, что разговор с римлянином окончен, после чего Катона грубым рывком поставили на ноги и выпихнули в темноту. Он оглянулся и, прежде чем вход закрыл кожаный полог, успел бросить последний взгляд на вождя. Тот сидел, уронив голову на руки, и поза его выражала одиночество и отчаяние.

– Он нас всех погубит, – промолвил центурион Туллий, кивнув в сторону командира когорты.

Максимий проводил инструктаж для оптионов, ответственных за дневные патрули. Каждый командир возглавлял группу из двенадцати человек, к которой был приставлен туземец, служивший проводником. С ним обращались как с пленником, держали в железном ошейнике и на цепи, крепящейся к поясу одного из легионеров. Вроде бы нужды в такой суровости не было, ибо в силу того, что дети местных жителей были взяты в заложники, любая попытка сопротивления, бегства или неповиновения с их стороны своим хозяевам-римлянам представлялась маловероятной. Но Максимий не хотел допускать даже малейшего риска, считая, что у него слишком мало людей.

Центурион Туллий стукнул своим командирским жезлом по наголеннику, и тот задребезжал. Макрон раздраженно смотрел себе под ноги.

– Что? О, прошу прощения.

Туллий сунул жезл под мышку и поднял глаза на командира когорты, но продолжил тихонько говорить с Макроном.

– Вообще-то я думал, что нас послали сюда ловить Катона и прочих беглецов. Понятия не имел, что мы, оказывается, черт побери, собираемся заодно спровоцировать дикарей на восстание. Он как будто нарочно этого добивается… ублюдок.

– Возможно, он это делает и специально, потому что получил такой приказ, – отозвался Макрон, размышляя вслух.

– Что ты имеешь в виду?

Макрон пожал плечами:

– Ну, я сам не уверен. Пока. Просто мне кажется, это странный способ побудить местных помогать нам.

– Странный? – Старый центурион покачал головой. – Тебя здесь не было, когда мы гнали этих дикарей вдоль реки. Он просто ума лишился.

Туллий понизил голос.

– Он похож на одержимого – необузданный, опасный, жестокий. Ему нельзя было поручать командование. С тех пор, как он получил Третью когорту, у нас сплошные неприятности. Он уже довел ее до самого жалкого положения. Понимаешь, Макрон, моя служба подходит к концу. Два года до отставки. И до последнего времени у меня был незапятнанный послужной список. Даже если он не доведет нас до погибели, эта история с децимацией погубила многие карьеры. Тебе и другим центурионам еще служить и служить, но на какое продвижение можно рассчитывать с такими записями в послужном списке? Точно тебе говорю, пока этот ублюдок будет командовать, все мы останемся в глубоком дерьме.

Он отвел взгляд от Макрона и, глядя на стоявшего в отдалении командира когорты, пробормотал:

– Если, конечно, с ним чего-нибудь не случится.

Макрон нервно сглотнул и выпрямился.

– На твоем месте я был бы поосторожнее с разговорами. Да, конечно, он опасен. Но такие разглагольствования – тоже.

Туллий пристально посмотрел на собеседника.

– Ты правда считаешь, что он опасен?

– Очень может быть. Но кто меня пугает, так это ты. Что ты предлагаешь, Туллий? Засадить ему темной ночью острый кинжал в спину?

Туллий издал короткий, неуверенный смешок.

– А что, такое случалось.

– Ну да, знаю, – фыркнул Макрон. – А также знаю, что случалось с людьми из тех подразделений, на которые возлагалась ответственность. Мне, знаешь ли, неохота закончить свои дни на каком-нибудь императорском руднике. И потом, ну, прикончат его, и что? Командование перейдет к тебе. – Он сурово взглянул собеседнику в глаза. – Ты уж не обессудь, но мне кажется, что ты для этого не годишься.

Туллий опустил глаза прежде, чем Макрон успел заметить в них боль.