Шрифт:
Стал таким суетливым, беспокойным. Вздрагивал от любого резкого — даже не звука — движения. Однажды со стула на пол съехали мои брюки. Этот почти бесшумный, но неожиданный поступок одежды едва не выщелкнул сердце.
На меня, подранка, вмиг ополчились стихии природы и санитары городского леса. Редактор, чуя во мне творческого инвалида, впервые погнал прочь колонну моих рекрутов — не подошла колонка. Переписал проклятую — снова не подошла — на тебе! на! Обманул, до слез бессовестно надул издатель — на! на! Хозяюшка взвинтила прайс за штору до десяти тысяч — не нравится? Вот бог, а вот порог!..
Ко всеобщей пастернаковской травле подключилась моя иногородняя вторая половина — та, ради (из-за?) которой я уехал на заморозки. Позвонила. Не знаю, каким инстинктом поняла, что нужно затаптывать и добивать: — Подонок! Ты нас бросил! — в таком тоне она со мной еще не говорила. А рядом с ней, я слышал, плакал и тосковал мой сердечный ребенок, мой крохотный сынок, и просил: — Мама, мама, не кричи на папу!
Не помню, что я отвечал, вроде возражал: — Я в Москве не «поебываюсь», как ты выразилась, дурочка, а работаю!
Половина закончила плачущим воплем: — Чтоб ты сдох, пидор!..
А я вовсе не обиделся. Брань потеряла прежний смысл. Ну, пидор. С тем же успехом половина могла обозвать меня, допустим, вратарем: — Чтоб ты сдох, вратарь!
К началу второй недели твое отсутствие перестало быть дыхательно-сосудистой проблемой. Тоска перекинулась на кости. Нервически скулили ребра, будто через каждое пропустили верткую проволоку. Чтобы заснуть я хлестал валокордин — мятное старушечье снадобье. Оно помогало забыться на пару часов. Каждое утро начиналось жаром — меня словно бы всего обкатывали горящим спиртовым комом, и мне казалось, что я не просыпаюсь, а тлею единственной мыслью: ушла моя белокурая, моя мэрелиноподобная…
Вначале я попытался противопоставить тебе алкоголь. Здоровье отказало мне в этом тихом утешении. Двенадцать перстов моей язвы всем своим апостольным числом ополчились на меня. По утрам изжога разводила инквизиторский костер в пищеводе и мне казалось, что я отрыгиваю горючие угли.
От одинаковой, как тюремная стена, тоски по тебе я утратил способность к труду.
Когда-то шустрые мои пальцы разучились обрабатывать, вытачивать березово-карельские слова — токарю аминь. У меня конфисковали колонку.
В наваждении и умственной разрухе прошел месяц. А потом я стал удалять тебя, как осколки. Стер былые смсы, выпотрошил из ноутбука фотографии. Прекратил ежечасные экскурсии в твой журнал — вычитывать, не подыскалась ли мне замена.
Ты меня подкосила, обезножила. Но пришла пора становиться на протезы, танцевать «Калинку», искать колонку.
Для начала вздумал прибраться в комнате, вооружился хозяйским пылесосом. За вековым диваном в залежах пыли обнаружился мерзкий артефакт от прежнего жильца — использованный презерватив невиданного чернильного цвета, похожий на оторванное осьминожье щупальце. Пылесос храпел, точно конь, пока давился резиновой падалью.
Но стоило ли дальше позволять, чтоб на твоей блондинистой пу-пу-пиде свет сходился клином? Я снова сел за книгу и начал строить планы на Марию.
Ты ее застала. Помнишь Машу? Трогательное угловатое пугало из гугла, появилась с письмецом в моей почте, когда мы с тобой еще были в разгаре.
Признаюсь, ты была невыносимо трудной. Театральной сцены не принимала — ни драмы, ни оперы. Кино не любила. Ничему не радовалась. Разве правильно расставленным на бумаге словам. Тебя мог развлечь какой-нибудь жестокий глумливый цирк. Арена, на которой творится унижение неказистого маленького человека.
Ты заранее решила, что эта Маша некрасивая. И мы вдоволь насмеялись над невидимой. Она, видишь ли, разжившись моим мейлом, прислала стихи. Так забавно написала: «Здравствуйте, аметистовый. Я ваша по-читательница. Что означает — почитываю и чту. Мой сладостный, мне важно ваше мнение…»
Ты обсмеяла эти полудрагоценные аметистовые комплименты и Машины вирши — они были тягучие, многоударные, как шаманский бубен, изобиловали натужными метафорами.
Маша рифмовала пейзажи: небесные светила с осадками, зеленые насаждения с наслаждениями:
Земля в объятиях бетонного корсета. Истерзанной листвой асфальт украшен, Ночник дождя роняет слезы света, Подъезда нужник холоден и страшен. Ревнивые кусты сухими крючьями Сосредоточенно и зло друг друга ранят, И лишь луна, облапанная тучами. На них лениво и холодно глянет…«Ночник и нужник, день чудесный, еще ты дремлешь друг прелестный!» — ты хохотала, как ворона. Я тебе вторил. Обрадовался — понял, чем тебя смешить. Ты на дух не выносила лирику. Я сам повадился слагать стихи, чтобы угодить циничной природе твоего смеха.