Шрифт:
— Богатый нынче урожай, что там говорить!
— Убрать бы вовремя.
— Стараемся!
— И мы, и дети наши.
— Что же, на жатве ни один серп лишним не бывает.
Старый орёл тяжело опускается на пшеничный валок и поводит головой в серебряной шапочке.
«Раньше сталью поражали воинов. А теперь сталью срезают стебли. Чего люди находят в них? — думает старый орёл. — Стало быть, находят нечто, неведомое мне. Люди никогда ничего не делают зря. Кто-кто, а я-то это знаю».
Крючковатым клювом, истёртым до воскового блеска, орёл-могильник ворошит пшеничные стебли под ногами. Подсыхающий валок хлеба не сопрелой пышен и благоуханен, и ноздри орла ощущают сухую, благодатную прохладу между землёй и стеблями, где идёт еле уловимый желанный ток воздуха… Раскрыв клюв, орёл жадно ловит этот ток и неохотно взлетает, слыша близкий грохот красного копя.
На крупе коня в кибитке, прозрачной, как кокон, орёл-могильник видит женщину в рубахе, белой от соли. А рядом с ней — маленький мальчик, тот самый, с которым они когда-то беседовали на такыре.
У этого мальчика в чёрных глазах живёт и никогда не умрёт таинственная мудрая Душа.
Плавно набирая высоту, орёл с приязнью глядит в эту Душу.
Мальчик машет ему рукой и кричит невыспавшимся голосом:
— Не узнал?.. Здравствуй, приятель!
Глава пятая
ПРОБУЖДЕНИЕ
В субботу на воскресенье мама взяла Нурлана на полевой стан, а сама уехала на комбайне убирать хлеб, пообещав вернуться засветло.
Мальчик обошёл стан и его окрестности: кирпичное здание, где в спальне, как в поезде, койки в два этажа, где жаром пышет кухня, а в столовой повариха Алевтина трижды кормила его. Он навестил артезианский колодец в акациях и баньку-землянку на берегу реки, где на выстывших половицах прыгала лягушка.
Что ещё?
Стан обступили некошеные хлеба, ещё бронзовато-зелёные, и каждый колос, гранёный и неподвижный, окутан туманцем, словно дыханьем своим.
В безветрии слышен негромкий свист:
«Фью… Фью…»
Нурлан идёт на него. У грядки свежевырытой рыжей земли столбиком стоит суслик и, прижав лапы к песочному брюху, смотрит на солнце.
В круглых выпуклых глазах суслика — тихое изумление, и от изумления он издаёт зябкий свист:
«Фью… Фью…»
Нурлан смотрит на солнце и тоже удивляется ему. Какое оно нынче ярко-жёлтое, сплюснутое и по краям схваченное румянцем!
Нурлан бежит на берег реки — поближе разглядеть солнце и постараться задержать его закат.
Как?
Да уговорить его по-доброму. Пусть погостит до приезда мамы.
У кромки обрыва мальчик останавливается и замирает. Внизу лежит просторная вода в окружении камышей и тростников с серебряными бунчуками, и в эту воду, белую с червонными отсветами, загляделось солнышко, готовясь спуститься в камыши, как гладкая золотая утка, и свить из них гнездо.
Нурлан любуется солнышком, когда оно вьёт гнездо из камышинок и серых тучек, и забывает уговорить его остаться, пока не приехала мама. Над ним загораются звёзды, и самая большая из них светится голубым алмазом с отколотым краешком…
В степи сразу холодеет, и то тут, то там, то далеко, то близко гудят комбайны, и нежно пахнет пшеничной пылью.
Мама, наверное, приехала!
Нурлан бежит мимо артезианского колодца на перекрёстке дорог и останавливается. У обочины лежит белый, как камень, череп быка с одним рогом и глядит на мальчика глубокими глазницами.
Нурлан пятится, не разбирая дороги. бежит к стану и попадает в руки матери. Вся она пахнет хлебом, свежестью вечерней степи и, радуясь встрече, высоко подбрасывает сына, так что звёзды приближаются к глазам, сбегаются в пучок, а потом рассыпаются в разные стороны. Только одна — синий алмаз с неровными углышками — ныряет было в пшеницу, выныривает и утверждается на небосклоне.
— Солнышко ты моё! — говорит мама сыну и вдыхает его тепло. — Как я по тебе соскучилась! Ты ел?
— Я всё время ел!
Ему почему-то сразу хочется спать. Глаза слипаются, и мальчик, не сопротивляясь и не стыдясь, что всё видят взрослые мужчины, даёт маме взять его на руки, отнести на стан, раздеть и уложить на кровать. Рядом мама ставит термос и наказывает:
— Захочешь пить — пей. Отвар шиповника… Я у Алевтины буду ночевать. Спокойной ночи, сынок!
— Угу…