Шрифт:
Итак, в середине цикла «Тростник» мы имеем скрытый «Реквием», представленный в следующем порядке и датированный (иногда неточно) следующим образом (важно отметить — такая датировка показывает, что хронология осознанно игнорируется в пользу другого организационного критерия, как обычно делала и сама Ахматова):
• «Воронеж» — 1936
• «Годовщину последнюю празднуй…» — 1939
• «Привольем пахнет дикий мед…» — 1933
• «Все что разгадаешь ты один…» — 1938
• «Нет, это не я, это кто-то другой страдает…» — 1940
• «И упало каменное слово…» — 1939
• «Распятие»:
1. «Хор ангелов великий час восславил…» — 1940
2. «Магдалина билась и рыдала…» — 1943
Вслед за этой серией идет стихотворение «Данте» (1936), где упоминается великий итальянский поэт, высланный из Флоренции, столь любимой и столь коварной: практически «петербургская» тема здесь оказывается чрезвычайно уместной, учитывая значимость образа города в «Реквиеме».
Первое из этих стихотворений, знаменитый «Воронеж» (1936), посвящено Мандельштаму. Впервые оно было опубликовано в 1940 году [718] без четырех последних стихов, где есть намек на ссылку «опального поэта» («И в комнате опального поэта…»). Здесь эти строки восстановлены, а слово «Мандельштам» в любом случае значит «арест», в особенности для Ахматовой [719] , то есть перед нами ситуация, соответствующая первому стихотворению «Реквиема»: «Уводили тебя на рассвете…», — написанному под впечатлением от ареста в 1935 году ее мужа Пунина.
718
Ленинград. 1940. № 2. С. 9.
719
«В это время шла подготовка к 1-му съезду писателей (1934), мне тоже прислали анкету для заполнения. Арест Осипа произвел на меня такое впечатление, что у меня рука не поднялась, чтобы заполнить анкету» ( Ахматова А. Requiem. С. 140).
Второе стихотворение в издании, подготовленном Жирмунским («Годовщину последнюю празднуй…», посвященное первоначально Владимиру Гаршину), содержит намек на празднование первой годовщины некоей любовной встречи. Это стихотворение 1939 года претерпело изменения в первом издании (1940), а также из него убрали строфу, заканчивавшуюся словами:
Из тюремноговынырнув бреда, Фонари погребальногорят.Восстановленная строфа позволяет избежать возможности свести текст к сугубо любовной лирике. Согласно нашему анализу, его можно соотнести со вторым стихотворением «Реквиема», которое заканчивается словами:
Муж в могиле,сын в тюрьме, Помолитесь обо мне.Третье стихотворение [720] , заслуживающее нашего особого внимания по причине своего библейского контекста, датировано 1933 годом (на самом деле это 1934-й) и, таким образом, оказывается между двумя стихотворениями 1938–1939 годов, то есть того самого времени, когда Л. Гумилев находился в тюрьме. Первая строфа начинается словами:
720
Интересно отметить, что в разделе «Тростник» издания 1974 года это стихотворение отсутствует, а на месте «Воронежа» стоит «Борис Пастернак», но зато «Уже безумие крылом…» идет прямо перед «Распятием». Отсутствие этого стихотворения в академическом издании «Библиотеки поэта» объясняется, вероятно, тем, что данная серия контролировалась, как предполагается, гораздо жестче, чем московское издание Банникова. Эти различия лишь укрепляют нас в мысли, что порядокстихотворений в издании Жирмунского имеет некий смысл.
а заканчивается страшным:
Но мы узнали навсегда, Что кровью пахнет только кровь…Следом за текстами, повествующими о беззаконных репрессиях, проливающих реки крови, появляется образ Понтия Пилата, отсылающий к процедуре вынесения приговора, а затем казни, то есть — двумя страницами далее — к «Распятию». Этот текст можно соотнести с семнадцатью месяцами, которые Ахматова-мать провела в страданиях о сыне («крике» — пятое стихотворение «Реквиема»):
Семнадцать месяцев кричу, Зову тебя домой. <…> И долго ль казни ждать.Также его можно соотнести и с шестым стихотворением, где финальный образ креста отсылает нас к приготовлению к Голгофе:
Легкие летят недели, Что случилось, не пойму. Как тебе, сынок, в тюрьму Ночи белые глядели. Как они опять глядят Ястребиным жарким оком, О твоем кресте высоком И о смерти говорят.Четвертое стихотворение в издании 1976 года, предшествующее трем стихотворениям из «Реквиема», «Все это разгадаешь ты один…», позже станет известно под названием «Памяти Бориса Пильняка», арестованного в 1937 году и расстрелянного год спустя, в год написания стихотворения. В этом издании имя писателя появляется лишь в примечаниях и без особого комментария, просто с датами рождения и смерти [721] . Упомянув о счастливых мгновениях вместе с Борисом Пильняком, Ахматова переносится мыслью ко всем тем, кого оплакивают, тем самым поднимая свое страдание на универсальный уровень:
721
Две первые публикации этого стихотворения (Наш современник. 1960. № 3. С. 78; Ахматова А. Стихотворения (1909–1960). М.: Гослитиздат, 1961) датировали его 1942 годом.
Похожий отрывок мы встречаем в четвертом стихотворении «Реквиема», которое заканчивается строками:
Там тюремный тополь качается, И ни звука — а сколько там Неповинных жизней кончается…С тем же многоточием…
И именно вслед за этими четырьмя стихотворениями, содержащими намек на путь жертвы от ареста до казни, идут три стихотворения, проанализированные нами ранее: первое рассказывает о страдании матери, Анны Андреевны («Нет, это не я, это кто-то другой страдает…»), второе — «приговор», настигающий ее сына Леву, а третье показывает в двух картинах распятие мирового Сына и страдание мировой Матери.