В салоне были свои завсегдатаи. Чет — один из них. Так же как и парень по имени Клод. Миниатюрный, в черном костюме с узкими лацканами и темных очках, черты печального лица слегка заострены, он был точной копией гангстера из фильмов Жан-Пьера Мелбвиля эпохи пятидесятых.

— Чем вы занимаетесь? — спросил он меня по-английски.

— Простите, я говорю по-французски.

— Лоррен предпочитает, чтобы в ее салоне говорили на английском.

— Но ведь мы в Париже…

— Нет , monsieur.Мы в Madame’s Paris.И здесь мы все говорим по-английски.

— Серьезно?

— Абсолютно. Мадам недостаточно хорошо владеет французским. Ее словарного запаса хватает на то, чтобы заказать обед в ресторане или накричать на марокканскую femme de menage, [81] если зеркало на туалетном столике окажется не слишком чистым. А в остальном… rien. [82]

— Но ведь она здесь живет уже…

— Тридцать лет.

— Это невероятно!

— В Париже полно англофонов, которые даже не потрудились выучить язык. И Париж принимает их — потому что Париж толерантный город.

— Если только ты белый.

Клод посмотрел на меня как на сумасшедшего.

— Почему вам в голову приходят подобные мысли. Этот салон… такое замечательное место, настоящий souk des idees. [83]

— А какими ideesторгуете вы, Клод?

— Я ничем не торгую. Я всего лишь педагог. Частные уроки французского. Очень разумные расценки. И прихожу на дом. — Он протянул мне свою визитку. — Если вы хотите усовершенствовать свой французский…

— Но зачем мне совершенствовать свой французский, если я могу прийти сюда и говорить с вами по-английски?

Он натянуто улыбнулся.

— Очень остроумно, monsieur.А вы чем занимаетесь.

Я сказал. Он закатил глаза и жестом обвел толпу перед нами.

— Здесь каждый писатель. И каждый говорит о книге, которую пытается написать… — С этими словами он ушел.

Клод оказался прав. Я встретил по крайней мере еще четырех писателей. Один из них — разбитной парень из Чикаго (впрочем, мне еще ни разу не попадались сдержанные и скромные чикагцы). На вид ему было лет сорок; из разговора я узнал, что он преподает «основы деятельности средств массовой информации» в Северо-Западном университете и только что опубликовал свой первый роман в каком-то ретроградском издательстве (по его словам, дебютный опус был упомянут в книжном обозрении «Нью-Йорк таймс бук ревью»); в Париж парень приехал на год как стипендиат. Рассказав о своих творческих успехах, чикагец пустился в пространный монолог о том, что в «предстоящее десятилетие» нас всех признают новым «потерянным поколением», бежавшим от «гнетущего конформизма президентства Буша», бла-бла-бла…. на что я смог лишь произнести убитым голосом.

— Да мы безнадежнопотерянное поколение.

— Это сарказм? — спросил он.

— С чего вы взяли?

Вместо ответа он удалился.

Я предпочел налечь на выпивку. На кухне рука потянулась к бокалу с красным вином. Вкус у вина был грубоватый, но это не помешало мне осушить три бокала в ускоренном темпе. Для моего желудка это было испытанием, — что, собственно, ждать от уксуса? — зато я приобрел хмельной кураж, столь необходимый для продолжения «светской беседы». Теперь объектом моего внимания стали женщины — разумеется, не чересчур устрашающей внешности. Так, я разговорился с Джеки, разведенной из Сакраменто («Это сущая дыра, но мне удалось отсудить у Говарда, моего бывшего мужа, ранчо в шесть тысяч фунтов, к тому же у меня там маленькая пиар-компания, работающая на Законодательное собрание штата, и озеро Тахл неподалеку, а о салоне Лоррен я прочла в путеводителе: “Место , где каждый воскресный вечер собирается парижская богема…“;а вы, кажется, писатель… кто вас издает?… о да… о да…»). Потом была беседа с Элисон, экономическим обозревателем «Рейтер», крупной, игривой англичанкой, которая поведала мне, что ненавидит свою работу, но обожает жить в Париже («Потому что это не вонючий Бирмингем, где я выросла»), хотя и чувствует себя во Франции «очень одиноко». Элисон посещала салон почти каждую неделю и даже с кем-то сдружилась, но так и не нашла того «особого друга», которого искала.

— Это все потому, что я чересчур собственница, — сказала она.

— Вы так считаете?

— Так сказал мой последний бойфренд. Я никому не даю свободы.

— И он был прав?

— Его жена уж точно так думала. Когда он не женился на мне — хотя дважды обещал, что оставит ее ради меня, — я прождала его весь уик-энд у его дома на Пасси. Он так и не вышел, и тогда я кирпичом разбила лобовое стекло его «мерседеса».

— Пожалуй, чересчур экстремально.

— Все мужчины так говорят. Потому что, как и он, они трусы… и говнюки.

— Рад был познакомиться, — сказал я и попятился.

— Правильно, бегите прочь, как и положено трусу с пенисом.

После четвертого бокала мне отчаянно захотелось пятого, но я боялся встретить на кухне сумасшедшую мужененавистницу из Британии. В гостиной было шумно, градус заметно повысился. Собравшиеся были увлечены разговорами, неестественно оживленными. Но меня все сильнее охватывало отчаяние — от этой фальшивой обстановки, от деревенского визга мадам, перекрывающего гул толпы, и от собственной неуклюжести, которая становилась все заметнее. Я уже ненавидел себя за то, что пришел сюда.

Почувствовав подступающую дурноту, я протиснулся сквозь толпу на балкон. Балкон был длинным и узким. Поставив бокал на перила, я глубоко вдохнул. Легче, однако, не стало — холодный ночной воздух лишь усилил головокружение. Часы показывали восемь с четвертью. Промелькнула шальная мысль: может, рвануть на сеанс в «Аккатон» или какой-нибудь другой кинотеатр, тем более что по соседству их было немало? Но даже если фильм закончится в половине двенадцатого, можно опоздать на работу. А мне меньше всего хотелось опоздать— вдруг именно в эту лунную ночь к мсье Монду явится ранний посетитель, и неведомому мне боссу настучат, что я пренебрег своими обязанностями… Если меня выгонят, придется начинать все сначала, и черт…какой вид на Пантеон открывается отсюда.