Я честно пытался помочь Путину в работе по выстраиванию системы регулирования промышленности на законодательном и аппаратном уровнях. Более того, в какой-то момент мне показалось, что я недооценил Путина как человека демократических убеждений, когда в одном узком, но крайне влиятельном кругу общественно-государственных деятелей весьма консервативного толка он заявил, что страна — гораздо больше, чем государство, и работать надо именно в интересах страны.

Я, несомненно, видел, чем заняты приближенные его круга, но ошибочно полагал, что подобные издержки неизбежны в переходный период.

Точкой перелома для меня стал санаторий «Русь» [98] . Я, в отличие от Леонида, не очень напрягся от самого факта, что администрация решила забрать его себе, но полагал, что они должны были попросить, а не отнимать.

И к Путину я подошел не с тем, чтобы не забирали. Надо — заберите. Я просил письмо, чтобы мы могли объяснить рабочим, почему у них исчезло такое замечательное место отдыха.

Было же понятно: одно дело — «попросила администрация президента», другое — просто так исчез санаторий, «продали, гады, о рабочем человеке не думают, только карманы себе набивают!»

Так вот, Путин ушел от разговора. Стала понятна модель отношений — «черная крыша». То есть то, что было в 1990-е годы с теми, кто шел «под бандитов»: плати, а еще возьмут то, что понравится.

Конечно, я не сразу сделал окончательный вывод, но тревожный звоночек зазвенел.

Скажу сразу: улица Гурьянова, Дагестан, «Курск» звоночками не стали, поскольку я был и остаюсь не слишком «в теме», но знал, как могут подставлять человека на таком посту.

Что же касалось Гусинского и НТВ, я не верил, что это сделал Путин лично, пока в конце концов мне не рассказал ситуацию «из первых рук» человек, к которому я относился с большим уважением.

Я болезненно отреагировал на закрытие НТВ. Причина даже не столько в Гусинском. Я многих из тамошних ребят знал и любил (если применимо это слово). Мы с ними встречались и до того, и во время, и после. Все было так отвратительно, что я эмоционально сломался. Потерял внутреннюю лояльность власти, которую хранил со времен Бориса Ельцина.

Тему я знал подробно, ее много обсуждали мы все. Гусинский действительно взял кредит у Газпрома, действительно пытался политически шантажировать правительство, чтобы они заставили Газпром продлить кредит. И вот именно здесь возник вопрос: что выберет власть? Какой сигнал подаст своим решением? Ведь были варианты решения: продлить кредит, ввести внешнее управление финансами, создать общественный совет и другие. Законы позволяли.

Мы тогда с коллегами по Российскому союзу промышленников и предпринимателей обсуждали эту ситуацию, и возник вопрос: а в принципе чьи интересы надо учитывать в первую очередь? Газпрома, предоставившего кредит (собственность), или общества, имеющего право на независимое от государства электронное СМИ (свобода слова)?

Я тогда в первый раз сформулировал свое политическое кредо, отличное от позиции части моих коллег: свобода слова важнее. Что, конечно, не означало права не возвращать кредит, но кредитор, чьи интересы пересеклись с важным общественным интересом, мог и должен был это предвидеть. А значит, при разрешении конфликта он обязан учитывать необходимость поддержания баланса между своим и общественным.

Власть предпочла воспользоваться ситуацией, чтобы демонстративно заткнуть рты и еще поиздеваться. Противно.

Важно: власть, организовавшая такое и так, как это сделали с НТВ, перестала быть моей, распавшись на союзников и противников.

Я пытался помочь, и мы помогли МОСТу. Совет директоров ЮКОСа меня поддержал, а возможности у нас были ограничены. А потом мне все это влепили в первом уголовном деле. Ума хватило в кассации соответствующие эпизоды снять.

Но это было позднее. До того момента я отделял Путина от некоторых членов его команды, что и оказалось ошибкой восприятия. А ее результат — попытка переубедить президента в отношении ситуации с коррупцией в феврале 2003 года.

Откуда взялось это «личное» в отношении Путина ко мне, которое я вижу? Не знаю. Искренне не знаю. Но предположить могу. Надо заметить, что разводкой занимался человек, хорошо знающий Путина. Причем Игорь Сечин работал не только и не столько своими руками. Он опробовал за год много подходов. Они выплескивались в «политологическое пространство». Что именно из опробованного вошло в резонанс? Сложно сказать наверняка. Сегодня многие пытаются объяснить себе, чем вызвано настолько «личностное» отношение. При этом части людей нужно моральное оправдание своей лояльности Путину. Другие люди с той же настойчивостью, с которой они искали «болевую точку» Путина, чтобы создать необходимые личные отношения, теперь — на протяжении более чем восьми лет — ищут «болевые точки» каждой влиятельной части общества, чтобы доказать справедливость случившегося со мной. Это — профессиональные мифотворцы, а поскольку у них в руках СМИ, то… В общем, я с этими мифами не борюсь.

Но правда — другая, что бы ни говорили теперь участники «шашлычной встречи», как вы ее называете [99] . Некоторые участники этой встречи адресуют мне упреки, что я принял правила игры, предложенные Путиным, а потом их нарушил.

Во-первых, конечно, никакого разговора о прекращении «лоббизма» не было и быть не могло, поскольку это не просто нормальная практика, а один из структурообразующих элементов нынешнего строя. Во-вторых, конечно, не было никаких договоренностей о неподдержке тех или иных политических партий. Это — часть лоббизма. Причем в руках Кремля достаточно инструментов для «контроля». Недаром весь список из около 80 депутатов, поддерживаемых бизнесом (которых приписали мне, но, конечно, это был общий список всех компаний, поэтому они после моего ареста в большинстве своем прошли в Думу), был у Суркова. В-третьих, не было никаких договоренностей о личном неучастии в политике. Дураку ясно, какой у нас «электоральный потенциал». То есть об этом даже не говорили.