Удивительная и ненасытная потребность все исследовать и все постичь.

Но когда он занялся моим попугаем, стал ерошить тому перья и повторять свое имя, чтобы птица могла его произнести (у попугая это не получалось, он лишь громко попискивал), лопнуло терпение графа:

— Ступай прочь, Анри.

— А можно мне взять с собой птицу?

— Нельзя!

Я засмеялась, увидев на его лице искреннее огорчение.

— Можно. Возьми. Только не дразни его.

— Я научу его говорить «Элеонора»!

Ослепительно улыбнувшись и старательно отвесив мне легкий поклон, Анри развернулся на каблуках и выбежал из светлицы, прихватив с собой и попугая, и волкодава. Но в дверях остановился и посмотрел на нас, одной рукой поглаживая за ушами пса.

— Все говорят, что она — самая красивая женщина Европы. Так оно и есть.

И слетел вниз по лестнице, один раз вжавшись в стену, чтобы пропустить дворецкого, который нес нам вино, и служанку с подносом еды.

Граф Жоффруа нахмурился вслед сыну, потом рассмеялся.

— Иногда на него нет никакого удержу. Если только не спит, то постоянно в движении. — Он пристально взглянул на меня. — Я должен прибавить свои извинения за его невоспитанность, госпожа.

— Мне кажется, вы очень гордитесь им.

— Конечно. Он же мой сын. И, Бог тому свидетель, он сказал чистую правду.

Мои щеки снова залил румянец. Граф отступил в сторону, чтобы дворецкий мог налить нам вина, и молча ждал, пока все это закончится и мы опять останемся вдвоем. Я все равно чувствовала каждое его движение: вот он беспокойно подошел к окну, толчком ноги поправил дрова в камине. Да, избыток сил ощущается не у одного Анри. Наконец, он молча поднес к губам кубок и выпил за меня. Говорить об этом ему не было надобности: кажется, я читала его мысли ничуть не хуже, чем он мои. Лицо у меня запылало еще жарче.

— Вам необходимо отдохнуть с дороги. — Граф отставил свой кубок. — Я уже распорядился, чтобы для вас приготовили горячую воду. А когда вы отдохнете, не согласитесь ли отобедать со мной? Отпразднуем ваше возвращение. Угодно ли вам это, госпожа?

— Угодно.

Ничто на свете не смогло бы меня от этого удержать.

Когда он ушел, когда кровь спокойнее заструилась по моим жилам, я отомкнула замочек шкатулки, откинула крышку, крепившуюся на петлях. Все работало превосходно. А потом я рассмеялась. Анри Плантагенет оставил на шахматной доске выигранную позицию: белая королева находилась под ударом черного рыцаря [56] .

Как и пообещал граф, в величественном Большом зале устроили пир. Великолепный пир, особенно если учесть, что на его подготовку было так мало времени. Я вспомнила пиры, проходившие здесь в дни моего детства, когда герцог Гильом, дедушка, давал волю своим страстям. Буйство красок, музыка, смех. Остроты, соленые шуточки и куртуазное обхождение.

Острые блюда, сдобренные мягкими южными винами. Танцы и песни. Ласковый вечер, идущий на смену теплому дню, напоенный ароматами лаванды и розмарина. Все, что необходимо, дабы умиротворить чувства и подчеркнуть радость возвращения домой.

От пира я должна была получить большое удовольствие.

Получила, но должна признать, что мне мало было дела до самого пира, разве что он отвечал кипению моей крови. Внутри поднимались такие волны желания, что я утратила аппетит.

Густые подливки, протяжные песни, даже ласковое прикосновение шелковых юбок к моему телу — все это так разогревало мою страсть, что я едва ее сдерживала.

Сдержала. Я — графиня Пуату, королева Франции, и вести себя должна была соответственно. Разве королева Франции падает к ногам первого же красавца, который улыбнется ей и взглянет голодными глазами, заговорит с нею ласковым голосом? Нет. Элеонора могла воображать себе, как его легкое дыхание ласкает ей кожу. Элеонора могла сгорать в огне страсти — Бог свидетель, это с ней и происходило! Королева же сжала зубы и блюла свое достоинство.

Но когда мы сидели рядом на возвышении за главным столом, поглядывая на моих вассалов, которые с жаром воздавали должное блюдам и вину, Элеонора стала мало-помалу оттеснять королеву. Своих баронов я и не замечала в ту минуту, когда рука Жоффруа слегка коснулась моей — он протягивал мне чашу почета.

О чем мы с ним беседовали? Понятия не имею. Об искусстве и литературе немного. Оказалось, граф — человек редкой начитанности. О планах графа в отношении Анжу. Кажется, он еще рассказывал мне о талантах Александра Македонского как непревзойденного мастера тактики сражений. Восхищался победами моих отца и деда на полях битв. О, он хорошо понимал, чем завоевать мое сердце! Не стал напоминать мне о том, каким беспомощным полководцем оказался мой супруг. Не упомянул о катастрофах, постигших того под Тулузой и в Шампани. Призрак Витри-ле-Брюле [57] , как стали издевательски именовать городок, не витал в воздухе между нами.

Как и тень Людовика. О короле мы вообще не говорили. Да и о Матильде, насколько помню, тоже. Мы избегали говорить о том, что происходило в нашей жизни до этой минуты.

Что же тогда так сильно тронуло мое сердце, как никогда прежде? Граф Жоффруа обращался со мной как с равной, а не как с глупой женщиной, которая ни в чем не понимает, кроме шитья да благотворительности в пользу бедняков, рассуждать же о государственных делах вовсе не смеет. Он спрашивал мое мнение о положении европейских государств, о мощи великой восточной империи со столицей в Константинополе, проявлял интерес к тому, что я говорила о трудностях, испытываемых разделенным папским престолом [58] . Он беседовал со мной, прислушивался ко мне, взвешивал мои суждения. Когда же хоть кто-то из мужчин делал это в последний раз? Да никто — со времени смерти моего отца, уж почти десять лет тому назад, а тогда я была еще слишком молода, чтобы высказывать здравые суждения.