— Его кончины султан не видел, — в некотором недоумении ответил я.

— Не о том спрашиваю тебя, Дауд, — недовольно поморщился англичанин.

— Лихорадка свела его в могилу, — сказал я, заранее предчувствуя, что опять говорю невпопад.

И верно: англичанин устремил на меня подозрительный взгляд.

— Ты ведь понимаешь, Дауд, о чем я тебя спрашиваю, — криво усмехнулся он. — Тут большого ума не надо… Халиф болел-болел, но умер-то он в самым подходящий для везиря день, ведь так?

— Однако у везиря еще оставалось в запасе немного времени, — честно схитрил я, глядя прямодушному рыцарю прямо в глаза. — По крайней мере до следующей мусульманской пятницы.

— Довольно лукавить, Дауд, — рубанул рукой рыцарь Джон. — Ты бросаешь тень на честь султана.

Я со стыдом признал, что он прав.

— Тогда говори, что думаешь, — велел он мне. — Ведь смерть халифа была не первой и далеко не последней своевременной смертью, верно? Все, кто вставал на пути Юсуфп, кто мешал ему стать султаном и исполнить свою клятву, — все умирали тогда, когда начинали представлять для него серьезную опасность.

— Пожалуй, не все, — заметил я. — Вот король Ричард — в свое время он был опасней всех прочих. Он нанес великому султану несколько тяжелых поражений и мог взять Иерусалим.

— Значит, не могон взять Иерусалим, — твердо произнес Джон Фитц-Рауф, снова отвернувшись от меня и устремив взор на мрачнеющее небо Запада.

Такой поворот рассуждений показался мне весьма любопытным. Не успел я обдумать его, как англичанин снова вернулся к «первому дорожному камню»:

— Так как же все-таки умер халиф? Неужто никто не мог помочь ему вовремя преставиться. Обычное дело среди властителей…

Мои собственные мысли раньше не раз возвращались к тем же времена. Я выяснил все, что можно было выяснить при дворе по прошествии многих лет, имел доверительные беседы и с аль-Фадилем, и с Имад ад-Дином, и, расспрашивая их окольным путем, всегда внимательно заглядывал им в глаза. По сути дела, теперь я сам оказался на их месте, а рыцарь Джон — на моем. И я повторил ему именно то, что как-то сказал мне аль-Фадиль:

— Ты можешь не поверить мне, если я возьмусь оправдывать великого султана…

— Я и не требую оправданий, — перебил меня англичанин. — Мое мнение о великом султане не ухудшится, если ты мне прямо скажешь, что халиф был отравлен по его приказу. Просто я хочу знать определенно…

— Только Господь все знает определенно, — слегка осадил я его. — Могу сказать определенно только одно: никогда не появлялось слуха, что везирь незаметно подтолкнул халифа в мир иной, а ведь в Египте, при дворе, умереть своей смертью — всегда считалось большой удачей. Разве этого не достаточно?

— Это и смущает мою душу, — проронил Джон Фитц-Рауф.

— Почему? — удивился я.

Рыцарь развел руками:

— Выходит так… Если до сих пор все могущественные недруги действительно умирали сами собой… а если сами собой, то несомненно — по воле Божьей, значит Господу было весьма угодно, чтобы Салах ад-Дин стал султаном и овладел всем Египтом и Сирией…

— Несомненно, — согласился я.

— Значит, Господу было весьма угодно попустить, чтобы именно Салах ад-Дин — благородный и благоразумный правитель, а не какой-нибудь кровавый и алчный деспот — одолел нас. Чтобы именно он в назидание за грехи, за нарушение всех заповедей на Святой Земле сбросил нас с нее в море и овладел священным градом Иерусалимом, — продолжил свою мысль Джон Фитц-Рауф..

— Признаться, английский рыцарь-крестоносец начинает рассуждать едва ли не как истинный воин Пророка, — заметил я.

— Я имею в виду нашего Господа Иисуса Христа! — сурово сказал он.

— Пусть так, — уступил я, с интересом ожидая, куда теперь повернет и где остановится его мысль.

Однако рыцарь некоторое время молчал, а потом вдруг сразу оказался на самом «конце дороги»:

— Вот я и думаю: если нам удастся спасти короля Ричарда, и он вернет себе трон… и сразу возгорится желанием спасти свою честь и как можно скорее довершить начатое дело… тогда ведь он ринется в Палестину… Получается, что, если нашедело будет иметь успех, оно может обернуться для короля еще большей опасностью. Ведь смерть всех главных недругов султана оказалась… я даже боюсь сказать «по Божьей воле»… оказалась попросту унизительной.

Какая-то жилка в моем сердце болезненно дернулась и зазвенела во мне, будто тонкая струна. Я не нашел ничего лучшего, как только пробормотать, склонившись к его плечу:

— Все же я нахожу такие… такие необычные рассуждения несколько странными… и даже не достойными воина-крестоносца.

— Темница виновата, — усмехнулся он. — За эти годы мои мышцы одрябли, зато в голове мысли извивались, как змеи, запертые в норе, и все переплелись там такими узлами, что теперь лучше вовсе не думать ни о чем.